…Молодой отец строго выговаривает четырехлетней дочке за то, что она выбежала во двор без спросу и едва не попала под машину. «Пожалуйста,– вполне серьезно говорит он крохе, – можешь гулять, но поставь в известность  меня или маму». Это – не выдумка, но подлинный, ненароком подслушанный разговор. Что же удивляться, если какой-нибудь первоклассник рассказывает родителям: «Мы ведем борьбу за повышение успеваемости», а школьница, выступая на собрании детского клуба, трижды кряду повторяет: «Мы провели большую работу»? А вот учительница: «В течение  нескольких лет мы проявляем заботу об этом мальчике»…Тоже привыкла к канцеляризмам. Может быть, ей невдомек, что эта казенщина вовсе не обязательна и, надо надеяться,  дома она еще не разучилась говорить попросту: «Мы помогаем …». А вот на рынке немолодая чета соображает, купить ли огурцы. Милая старушка говорит мужу: «Я ведь почему спрашиваю, ты же сам вчера ставил вопрос о засолке огурцов».

…Молодой отец строго выговаривает четырехлетней дочке за то, что она выбежала во двор без спросу и едва не попала под машину. «Пожалуйста,– вполне серьезно говорит он крохе, – можешь гулять, но поставь в известность  меня или маму». Это – не выдумка, но подлинный, ненароком подслушанный разговор. Что же удивляться, если какой-нибудь первоклассник рассказывает родителям: «Мы ведем борьбу за повышение успеваемости», а школьница, выступая на собрании детского клуба, трижды кряду повторяет: «Мы провели большую работу»? А вот учительница: «В течение  нескольких лет мы проявляем заботу об этом мальчике»…Тоже привыкла к канцеляризмам. Может быть, ей невдомек, что эта казенщина вовсе не обязательна и, надо надеяться,  дома она еще не разучилась говорить попросту: «Мы помогаем …». А вот на рынке немолодая чета соображает, купить ли огурцы. Милая старушка говорит мужу: «Я ведь почему спрашиваю, ты же сам вчера ставил вопрос о засолке огурцов».

Канцелярщина
Мы сетуем: молодежь говорит неправильно, растет не очень грамотной, язык наш портится, становится бедным, канцелярским, засоренным. Но ведь ученики повторяют то, что слышат от учителей, читатели – то, чем изо дня в день питают их журналисты. На кого же пенять?
Почему-то считается несолидным в газетной статье написать, к примеру: «Мы решили  больше не пытаться…» Нет, непременно напишут: «Мы приняли решение прекратить попытки…» И вот – громоздятся друг на друга существительные в косвенных падежах, да все больше отглагольные: «Процесс развития движения за укрепление сотрудничества»,  «повышение уровня компетентности  приводит к устойчивости производственной ситуации…», «состояние выполнения распоряжения директора о трудовой дисциплине…»
Это – самая распространенная, самая злокачественная болезнь нашей речи. Но метастазы канцелярщины поползли дальше: появилось слишком много пустых, бессодержательных, мертвых слов. А от них становится неподвижной фраза: тяжеловесная, застойная, она прямо противоположна действию, чужда движению, содержательности, экономности. Суть ее можно выразить вдвое, втрое короче – и выйдет живей и выразительней. Нет, куда там, вдруг будет «несолидно»?…Тонны бумаги понапрасну занимают лишние, мертвые слова, но беда в том, что слова-штампы  не безвредны и по сути. Бессодержательные и пустопорожние, они ничему не учат, ничего не сообщают и, уж конечно, никого не способны взволновать. Это словесный мусор, шелуха. И читатель перестает воспринимать шелуху, а заодно упускает и важное, он уже не в силах докопаться до сути.
Есть и иной вред. Читают газеты, смотрят телевизор – миллионы. Они верят: раз уж так пишет газета и вещает телевидение, стало быть, так можно, так правильно. Телевидение сообщает: «Продолжает работу  международная встреча, посвященная…»  А в следующем же выпуске снова: «…закончила свою работу встреча …» Попробует иной редактор запротестовать, вычеркнуть откуда-нибудь это глупейшее «встреча продолжает работу », ему возразят: «Но ведь это вошло в язык!»   Да, немало таких словесных уродов уже «вошло в язык» – не выгонишь! Миллионы доверчивых читателей, зрителей, слушателей назавтра подхватывают канцелярский да в придачу безграмотный оборот. И вот привилось в обиходе, и уже не поспоришь, и мало кто понимает, что это неверно.
Сегодня люди всех возрастов и профессий, ораторы и педагоги, авторы и переводчики не только научных трудов, но – увы!–  очерков и романов словно оглохли и ослепли. И вот уже не только неопытные новички,  но подчас признанные корифеи пишут:  «В течение  бесконечно долгих недель его мучили мысли, порожденные состоянием  тоски»!  А нельзя ли сказать, что герой «тосковал»? Ничем не лучше и такой перл: «Он находился в состоянии полного упадка сил». А разве нельзя: «Он совсем ослабел, обессилел, силы изменили ему»?  А вот из услышанного в эфире: «Поистине счастливым может считать себя поэт, когда он чувствует свою необходимость  людям». Ну, отчего бы не сказать по-людски: «Счастлив поэт, когда чувствует себя нужным»… В живом очерке вдруг читаешь: «Горы должны делать человека сильней, душевней, талантливей… И они совершают этот процесс… » Плакать или смеяться?  «…Холод, как и голод, не служил для них предметом  сколько-нибудь серьезной заботы  – это был один из неотъемлемых элементов  их быта».  Это не официальная информация и не ученая статья, а научно-фантастический роман. Речь идет о дикарях, о первобытных людях. И право, ни суть сказанного, ни научность, ни фантастичность, ни читательское восприятие не пострадали бы, если написать: «…холод, как и голод, мало  их заботил  – они к ним привыкли…»
Что такое канцелярщина? Это – вытеснение глагола, то есть движения, действия, причастием, деепричастием, существительным, а значит – застойность, неподвижность. Это – нагромождение существительных в косвенных падежах, длинные цепи существительных в одном и том же родительном падеже – так что уже нельзя понять, что к чему относится и о чем идет речь.  Это – обилие иностранных слов там, где их вполне можно заменить словами русскими. Это – вытеснение активных оборотов почти всегда более  громоздкими пассивными.
Попробуйте, допустим, разобраться, что бы это значило: «В случаях назначения пенсий на льготных условиях или в льготном размере, работа или другая деятельность, приравниваемая к работе, дающей право на указанные пенсии, учитывается в размере, не превышающем стажа работы, дающего право на пенсию на льготных условиях или в льготных размерах». Какой-то заколдованный круг. А ведь это не какой-нибудь сложный специальный текст, это напечатано «в разъяснение» закона, который касается многих, значит, должно быть ясно и понятно каждому!
Почему? Почему пишут «впал в состояние прострации»  – там, где верней и выразительней сказать просто: «оцепенел»? «Он почувствовал страх» – а  не лучше ли: «ему стало страшно»? «Мысль произвела на меня слишком ошеломляющее впечатление…»  А нельзя ли – «мысль меня ошеломила»?
Заимствования.
Не собираюсь, подобно ретроградам начала позапрошлого века, объявлять гоненье на все иностранное.  Со школьной скамьи нам памятны строки из «Евгения Онегина»:
                 …Всех этих слов на русском нет;
                 А вижу я, винюсь пред вами,
                 Что уж и так мой бедный слог
                Пестреть гораздо б меньше мог
                Иноплеменными словами…
Иноплеменные слова не грех вводить даже в самую высокую поэзию. Но – с тактом и с умом, ко времени и к месту, соблюдая меру, ведь  многое прекрасно можно выразить по-русски. При этом общеизвестно: когда-то иностранные слова, особенно с латинскими корнями, приходили к нам вместе с новыми философскими, научными, техническими понятиями,  многие прижились и давно уже не воспринимаются как чужие. Но еще Петр I, который так рьяно заставлял домостроевскую Русь догонять Европу, вынужден был запрещать чрезмерное увлечение иностранными словами. Век спустя на защиту родного языка встает Белинский: «Употреблять иностранное, когда есть равносильное русское слово, значит оскорблять и здравый смысл, и здравый вкус».
Но, увы… В газетных статьях и очерках, на телевидении счету нет этим самым интуициям, инсинуациям и  апробациям, всевозможным дефектам, презентациям, словам утрировать, превентивный… А ныне на подходе сотни новых «креативных», «юзеров» и «промоутеров»… Ненужные английские заимствования употребляют политики, дикторы телевидения, предприниматели, ученики. В речи молодежи можно насчитать около 1000 неоправданно-используемых английских слов, такие как прессинг, никнейм, голкипер, логин, тренинг… Наблюдается процесс варваризации языка, проникновение в него иноязычных слов, имеющих  свои эквиваленты. Достаточно вспомнить оффтоп, чатиться, тюнинг,  хавбек,  эксклюзивный, прайс-лист,  продакшн, появляются мутанты вроде «отксерить»…  Одни люди используют их для того, чтобы выглядеть лучше, внушительнее и даже умнее в глазах окружающих, другие слепо следуют всем новинкам, не задумываясь о целесообразности использования тех или иных слов.
  «Как известно, большую часть времени, которое женщина тратит на мейкап, она проводит в раздумьях». Есть ведь уже заимствование – «макияж», зачем же еще одно? «Она развесила постеры с изображениями ее любимых актеров по всей комнате»  Постер – это плакат…  «Нас повезли в самый фешенебельный местный ресторан» «Фешенебельный» – от англ. «fashionable» – «модный». «Этот знаменитый хоррор Джона Карпентера». «Хоррор»  по-русски «фильм ужасов», «ужастик»… Слово «тинейджер» тоже неоправданно, это «подросток». «Кликать мышкой по ссылкам, полученным из интернета, опасно!»  «Кликать» – «нажимать», «Ни один крупный торговый центр невозможно представить без ресепшиониста». Поди, выговори… Корявое и сучковатое слово «ресепшн» – по-русски «администрация, приемная»… К・趺 鞴褪 鍄・
Бывает, что журналист сыплет иностранными словами по недомыслию, по неопытности – такому можно что-то растолковать и чему-то научить. Гораздо опасней, когда их употребляют по убеждению, из принципа, теоретически обоснованно. Намеренно, упорно переносят в русскую речь  слова из чужих языков в уверенности, что слова эти будто бы и непереводимы – и переводить их вообще не нужно!
Американизмы вторгаются сейчас чуть ли не во все языки мира, и, вместе с модными новинками, рекламой, фильмами импортируется  и модный жаргон.  В итоге слова яркие, нестандартные –  к примеру,  желчно, ехидно, язвительно, едко, колко, хлестко  – становятся редкостью, даже насмешку  встретишь нечасто: их вытесняет одна и та же ирония… Пусть и она по-своему неплоха, но плохо, когда какое-то одно слово заменяет многие, живые и образные, и они постепенно исчезают, забываются. Каждый обобщенный алгебраический значок канцелярщины вытесняет из обихода с полдюжины исконных русских слов, обозначающих конкретные оттенки чувств: в итоге язык утрачивает краски, понемногу изглаживаются из памяти, уходят образные, полнозвучные, незатрепанные слова. Они пылятся бесполезным грузом в литературных запасниках, вдали от людского глаза, и уже не только школьник, но и иной писатель или  редактор и слыхом не слыхивали об отличном, ярком, выразительном слове и должны искать в толковом словаре его значение.
При этом надо наконец развеять миф о “богатстве русского языка”. Это неверно. В нем всего 220 тысяч слов. Для сравнения – в английском – 760 тысяч без заимствований. Можем ли мы рисковать дальнейшим обеднением своего языка?
Ошибки
Но мало того, что иностранные слова вводят без толку и меры, – делают это еще и с ошибками. Уже не раз встречалось апробированный  – очевидно, забыли или не знают, что апробировать значит одобрять, утверждать, и производят это слово от русской пробы! Да и какая нужда, скажите, в подобном заимствовании? Или вот в статье читаем: «Мелодия приводит на память один  из популярных шансонов…» Почему не песню? А уж если понадобился «французский прононс», так ведь la chanson – женского рода, не один, а одна! Вот и получилась та самая смесь «французского с нижегородским»… А вот обозреватель говорит с телеэкрана о своем госте: это «один из ведущих лидеров». Но ведь лидер – это и есть ведущий.
Гоголь когда-то посмеялся  над школяром, что для пущей важности ко всякому слову приклеивал латинское окончание (лопата – лопатус!), пока не наступил на грабли и не получил удар по лбу. Тут уж латынь вылетела из головы, и с языка слетело не «граблиус», а «проклятые грабли!». А нам, – не изменяет ли подчас чувство юмора? Вот, читаю: «Процесс имеет тенденцию быть результатом количественного сочетания трех факторов» –  это ли не «лопатус»?
Что такое «урбанизированный город», даже если знать, что слово urbis происходит от латинского «город»? Как понять фразу: «Здесь тот же, но еще с большей безапелляционностью случай выдать  личные убеждения за некую закономерность в сфере чувственно-духовных отношений»! Или: «…перевоплощение  не только не грозит нивелировке, некоему «саморастворению» личности, но единственно открывает возможности для  ее подлинного самовозвышения»? Поди пойми! «Нивелировка» в области духовной – хорошо ли это, отрадно ли? Почему надо желать, чтобы ей ничто не грозило?
Есть еще и другая опасность: ложные идиомы. Неловкое сочетание слов вдруг вносит в текст побочные, сбивающие с толку оттенки. В  больнице  стенгазета под названием «Клиническая жизнь». Подразумевается явно «Жизнь нашей клиники», но в таком виде название зловеще напоминает  клиническую смерть. Вряд ли этот кладбищенский юмор – умышленный.
Начало серьезной статьи: «В здравом уме и трезвой памяти  говорю…» Это сочетание тоже уже «вошло» в обиход. Искажена старинная формула завещания: «Находясь в здравом уме и твердой памяти» – в этом языковом обороте  не о трезвости речь, никто не думал, что человек станет писать завещание «под мухой». Устойчивое речение, в котором заключены совершенно определенные мысль и чувство, оказалось вывихнуто, спутано с другим. Такие вывихи не редкость, подчас все так перемешано, что не сразу доходит истинный смысл написанного.
У меня нет ни малейшего желания посягать на авторитеты или заниматься ловлей словесных блох ради того, чтобы кого-либо уязвить. Старая истина: не ошибается только тот, кто ничего не делает. И, конечно, ошибка словесная – не то, что ошибка сапера или акробата под куполом цирка. Но помножьте-ка ее на тысячи, миллионы читателей и зрителей: чем измерить вред, наносимый культуре и языку?