Депортация — это трагедия для любого народа, черная страница в его истории. У моего народа был такой печальный опыт, о котором порой хочется забыть, но не получается. Конечно, об этом уже было сказано много слов, пролито немало слез, тысяча страниц написано о тех мучительных днях. Я же хочу рассказать о своей семье, которой пришлось пережить эти годы депортации посредством своих воспоминаний, которые, как и всякие воспоминания ребенка, обрывочны, но правдивы…
Мой отец – Халид Тохчуков погиб в начале войны в битве за Кавказ. Похоронку мы так и не получили, о его смерти стало известно аж в 1953 году. У мамы на руках осталось шестеро детей, самому младшему из которых было всего год и семь месяцев.
Подробности тех злополучных дней, когда в дома вошла беда, известны очень многим. Офицеры и солдаты даже не дали собраться в дорогу; никто не смог отправиться на кош, чтобы привезти мелкий скот, никто не смог увезти с собой даже самое необходимое.

Депортация — это трагедия для любого народа, черная страница в его истории. У моего народа был такой печальный опыт, о котором порой хочется забыть, но не получается. Конечно, об этом уже было сказано много слов, пролито немало слез, тысяча страниц написано о тех мучительных днях. Я же хочу рассказать о своей семье, которой пришлось пережить эти годы депортации посредством своих воспоминаний, которые, как и всякие воспоминания ребенка, обрывочны, но правдивы…
Мой отец – Халид Тохчуков погиб в начале войны в битве за Кавказ. Похоронку мы так и не получили, о его смерти стало известно аж в 1953 году. У мамы на руках осталось шестеро детей, самому младшему из которых было всего год и семь месяцев.
Подробности тех злополучных дней, когда в дома вошла беда, известны очень многим. Офицеры и солдаты даже не дали собраться в дорогу; никто не смог отправиться на кош, чтобы привезти мелкий скот, никто не смог увезти с собой даже самое необходимое.

Привезли нас на место сбора из всех аулов. Помню, как мы, дети, видимо, от голода и нетерпения начали шуметь, и бабушка Салима Эртуовна поставила котел, налила туда воды, чтобы приготовить для нас какую-то еду. В это время девушка, сидевшая в автомобиле «студебеккер» то ли умышленно, то ли случайно пустила машину вниз, и она одним ударом разбила котел пополам, а моей бабушке перебило позвоночник. После этой трагедии она больше не вставала, умерла в 1947 году. Что говорить, ни врачей, ни лекарств не было, да и человеческого сочувствия ждать было неоткуда… Запомнилась страшная тряска в машине, а потом – много дней и ночей в вагоне, пока не остановились где-то в казахстанских степях.
На чужбине абсолютное большинство местного населения встретили нас враждебно. Еще бы, ведь они с ужасом ожидали предателей, убийц… Наша семья, и правда, производила ужасающее впечатление, но, скорее, не тем, что мы были похожи на живодеров, скорее, своей беспомощностью. Шестеро измученных детей, «лежачая» бабушка и мама.
На следующий год нам предоставили кибитку-землянку, состоящую из двух комнат. Помню, в одной было маленькое окошко, а в другой и вовсе не было просвета. Топили в доме соломой, а если и ее не было, сухой травой. Было страшно холодно и дымно. От воды переболели всеми возможными желудочно-кишечными болезнями, а с приходом весны начался другой ужас: малярийные комары разносили заразу, особенно от нее страдали дети и пожилые люди. Однажды у деда поднялась температура за 40, но каким-то чудом он остался жив. Вот так, одиннадцать человек – мы с мамой, тетя с детьми, дедушка (он работал на фронте и приехал через семь месяцев после переселения) ютились в двух комнатушках целых десять лет. Тем временем, умерла моя дорогая бабушка. Она, прикованная к постели, до последних дней жаждала увидеть родные места, свой Хурзук, а в свой последний час просила еле слышно: «Къобан суу…» Но откуда в степях Казахстана было взяться горной холодной воде?..
Кроме лишений, связанных с отсутствием пищи, чистой воды, одежды, за нами, от мала до велика, осуществлялся строжайший административный и милицейский надзор.
В свои 73 года, мысленно возвращаясь в прошлое, не могу забыть многие вещи. Лет мне было от силы пять. Мы жили с тыльной стороны сельского клуба, а недалеко стоял памятник Сталину, там мы с ребятами частенько играли. И вот в один из дней сюда пришла знакомая семья – три брата и две сестры. Они собрали немного сухой травы, набрали в чугун воды, положили туда клевер. И вдруг один из братьев упал на землю. Другие, увидев это, начали суетиться, сестры стали плакать. Я помню, какие у них были лица: голод, высосавший последние остатки сил, отчаянье, боль – вот что читалось в их лицах. Этот парень умер. Так я увидел смерть впервые.
Я вспоминаю свою маму, которая неизвестно какими силами в нечеловеческих условиях вырастила, как говорили раньше в таких случаях, «сохранила» нас. А мы становились взрослыми, начинали работать. К примеру, будучи восьмилетним мальчиком, я был занят тем, что возил от комбайна пшеницу на бестдарке на ток со своими сверстниками. Не могу не упомянуть их имена: Алик Шидаков, Виктор Наумов, Анзор Борлаков, Юрий Кузнецов, другие…
Потом мой старший брат Хамит решил взять отару овец, и мы все – братья и сестры – стали выезжать на лето в горы. Через года три мы уже выгоняли на летние пастбища отару овец и стадо коров, а осенью, когда возвращались на равнину, в село, рогатый скот оставляли себе, а овец передавали пожилым, тем, кто мог их содержать. Все мы, кроме старшего брата, начали ходить в школу. После учебы приходили ему помогать.
После смерти Сталина отношение к нам начало меняться. К нам из Баяутского ГУЛАГа (место в Узбекистане, где содержались все раскулаченные) приехал дед Борисби, который был раскулачен и выселен из родных мест в 1935 году. Сколько слез было пролито, сколько жадных объятий было между этими разделенными друг с другом людьми – моей матерью и дедом!.. Всю ночь никто из нас не спал. Когда прощались, дед сказал, что теперь, когда он увидел всех нас, не боится умереть.
Тем временем жизнь постепенно улучшалась. Началась борьба репрессированных народов за освобождение и возвращение на родину. Поворотным пунктом в этом вопросе стал Указ Верховного Совета СССР, где говорилось, что в целях создания необходимых условий для национального развития репрессированного народа «признать необходимым восстановление национальной автономии карачаевского народа». Все мысли, все надежды теперь были связаны с возвращением на Кавказ.
И, наконец, это случилось. Мы вернулись, но…куда? Поехав в Хурзук, на месте аула мы обнаружили пепелище. Из трех домов, оставленных нами, мы присмотрели тот, что выглядел более-менее, но и он был без крыши. Люди, занявшие наши дома, чтобы не ходить за дровами на расстояние 400-500 м, просто разбирали деревянные дома для этих целей. Были разобраны фундаменты, каменные заборы.
И нам снова пришлось думать, где жить и что делать. Благо решение вскоре нашлось. Моего дядю Джамбота Крымшамхалова позвали на работу в Преградненский (ныне – Урупский) район, а он позвал нас с собой. Мы согласились, в итоге остались там, построили дома, наладили быт. В 1976 году переехали в Черкесск.
Чему учит такая жизнь, полная лишений, тягот, горя?.. Может быть, тому, что отчетливо понимаешь, что ни одному народу, ни одному человеку не пожелаешь подобной участи. Пусть никогда никем не будет пройден этот путь!
Сегодня многих членов моей семьи нет в живых: моих родителей, моих братьев и сестер. Но мы рождены, чтобы оставлять после себя продолжение, и вот – 29 внуков, 37 правнуков, 9 праправнуков есть у моих любимых родителей. Счастье, что они здоровы и живут в мирное время.
Вечная память тем, кто не пережил годы депортации, восхищение теми, кто вышел из этого ада, стал крепче, сильнее, мудрее… Благополучия и мирной жизни всем живущим!

М. ТОХЧУКОВ.
г. Черкесск.