Мой отец, Салпагаров Хусеин Теммаевич, с детских лет избрал путь служения Богу. Сначала он изучал основы ислама в Дагестане, затем в Казани. Но этих знаний ему показалось мало, и он продолжил образование в одной из арабских стран, в какой именно, я, увы, не знаю. Старики, живущие в ауле Верхняя Теберда, откуда мы родом, и моя мать говорили, что таких знатоков ислама, как мой отец, тогда в нашем крае были единицы. Моя мать Даута Тугановна, урожденная Эбзеева, также была верующей. К 1936 году они уже растили шестерых детей.
А в 1937 году начались страшные времена гонений верующих людей. Задела эта волна страданий и нашу семью. 7 марта 1937 года по ложному доносу кого-то из односельчан нашего отца арестовали. Во время допроса следователь дал моему отцу на подписание бумагу, сказав, что это простая формальность. Содержание текста обвиняемый не мог понять, так как не знал русского алфавита. А содержались в этом документе признания в том, что отец был руководителем контрреволюционной мюридской ячейки, проводил нелегальные контрреволюционные сборища, повстанческую работу, антиколхозную провокационную агитацию среди населения. Мой отец, Салпагаров Хусеин Теммаевич, с детских лет избрал путь служения Богу. Сначала он изучал основы ислама в Дагестане, затем в Казани. Но этих знаний ему показалось мало, и он продолжил образование в одной из арабских стран, в какой именно, я, увы, не знаю. Старики, живущие в ауле Верхняя Теберда, откуда мы родом, и моя мать говорили, что таких знатоков ислама, как мой отец, тогда в нашем крае были единицы. Моя мать Даута Тугановна, урожденная Эбзеева, также была верующей. К 1936 году они уже растили шестерых детей.
А в 1937 году начались страшные времена гонений верующих людей. Задела эта волна страданий и нашу семью. 7 марта 1937 года по ложному доносу кого-то из односельчан нашего отца арестовали. Во время допроса следователь дал моему отцу на подписание бумагу, сказав, что это простая формальность. Содержание текста обвиняемый не мог понять, так как не знал русского алфавита. А содержались в этом документе признания в том, что отец был руководителем контрреволюционной мюридской ячейки, проводил нелегальные контрреволюционные сборища, повстанческую работу, антиколхозную провокационную агитацию среди населения. Так Хусеин Салпагаров собственноручно подписал себе приговор. 15 или 16 сентября 1937 года моего отца осудили на 10 лет исправительно-трудовых лагерей, а по сути – на каторгу. На руках у моей матери остались 4 дочери и 2 сына, один другого меньше, и я, появившийся на свет через два месяца после ареста отца.
Моя мама, еще будучи беременна мной, ежедневно проделывала пешком путь от Верхней Теберды до города Микоян-Шахара, чтобы увидеть мужа. И после моего рождения ходила на свидания, оставляя меня на попечение кого придется. Однажды она взяла меня с собой, показала отцу через колючую проволоку. Тот смахнул слезу, отвернулся и отошел. Такой была наша первая и последняя встреча. Увы, я был слишком мал, чтобы запомнить отца.
Отца сослали в Коми, на лесоповал. За каторжный труд его потчевали соленой рыбой и сырой водой, так непохожей на родную – из Кубани. Недолго протянул наш отец в сталинских лагерях. Через год после суда моя бедная мать получила письмо, написанное одним из осужденных карачаевцев. В нем сообщалось о смерти отца. Это был тяжелый удар для нее – остаться вдовой, когда старшему ребенку всего двенадцать лет.
Мои сестры и братья обижались на мать, упрекали в том, что меня она любила больше, чем их. На что мама отвечала, что я был обделен ее теплом и вниманием, когда особенно в этом нуждался, и мой отец ни разу не брал меня на руки.
Единственная фотография отца осталась на хранение у меня, как у младшего. Даже повзрослев, став мужчиной, перед сном я внимательно всматривался в лицо отца на фотографии, все надеялся, что он приснится мне. Но, увы, этого не случалось. Да и как можно увидеть во сне человека, образ которого не найти даже в самых дальних уголках памяти.
К сожалению, потеря кормильца не была последним испытанием для моей семьи. Наступил страшный 1943 год. В тот ноябрьский день в наш двор вошли офицер и несколько солдат с приказом покинуть дом. Пожалев испуганную женщину с семью детьми, он дал ей время собраться и посоветовал, вернее, показал знаками, взять с собой швейную машинку. Схватив «Зингер» и собрав в сумку всю шерсть, что была в доме, мать вывела нас со двора. Чувствуя недоброе, жалобно выли собаки, мычал скот… Так, пасмурным днем 2 ноября 1943 года мы покидали свой аул. Казалось, сама природа рыдала вместе с нами.
Не буду говорить о мытарстве моего народа в пути, и сам я мало что помню. Но, как странный сон, запечатлелось в памяти, каким страшным плачем огласился весь вагон и весь состав, когда мы, перепуганные слухами о том, что нас хотят утопить в реке, проезжали через Волгу.
В первые дни по приезду в Киргизию наша семья вместе с другими расположилась в помещении колхозной фермы. Затем мы и еще несколько наших земляков были временно подселены к одной русской семье, в их дом. Везде нас встречали настороженно. Молва о том, что к ним везут извергов и убийц дошла до жителей Киргизии и Казахстана задолго до нашего приезда. Только увидев таких же, как они, людей: стариков, женщин и детей – дружелюбных, миролюбивых, они поняли, что ошибались, а узнав ближе, стали относиться к депортированным с большим уважением. В Киргизии, чтобы не умереть от голода, мать и сестры вязали носки, которые в воскресные дни обменивали на зерно и хлопковое масло. Мы толкли зерно в металлических ступах, варили и заправляли сваренную бурду хлопковым маслом. До сих пор я помню металлическую кружку, из которой, за неимением другой посуды, я ел. «Зингер» тоже очень по-могла нашей семье, да и соседям. На этой машинке женщины шили одежду и даже тапочки.
В 1944 году в Киргизии методом «народной стройки», т. е. ручным трудом, началось рытье Большого Чуйского канала для орошения полей. Моя вторая сестра, более рослая и крепкая на вид, чем старшая, насильно была отправлена на объект. Заболев там сыпным тифом, она скончалась в 17 лет.
В 1945 году в возрасте 13 лет моему старшему брату Муссе каким-то чудом удалось устроиться на работу на расположенный неподалеку машиностроительный завод ездовым на бричке. Брат был слишком мал, чтобы самому запрячь лошадь и надеть ей на шею хомут, поэтому ему помогал кто-нибудь из взрослых. Весь день перевозя груз, брат вечером получал талон. По нему в хлебном ларьке можно было получить целую булку черного хлеба. Брат, к сожалению, ныне покойный, вспоминал, что, чтобы не откусить кусочек от хлеба по дороге домой (это минут 30 ходьбы), он возвращался бегом. Ну а дома мать делила эту булку на всех поровну. Мы с наслаждением ее съедали, запивая какой-нибудь болтушкой.
Наша любимая мама скончалась в 1985 году в Киргизии. Швейная машинка «Зингер», которую она когда-то получила в приданое от своей матери, теперь находится у меня. Я часто прикасаюсь к ней, глажу поверхность, как будто могу ощутить тепло материнских рук, и, да не сочтут меня читатели сентиментальным, слезы катятся по моим щекам. Есть и еще одно напоминание о тяжелом детстве и жизни на чужбине – это кусок рельсы длиной 40 см. Его в 1947 году с машзавода принес Мусса, а я, возвращаясь в 1988 году из Киргизии на Кавказ, забрал с собой. Каждый раз, когда, выходя с огорода, я обиваю на ней тяпку или лопату от прилипшей земли, вспоминаю брата.
Не обо всем я написал, что у меня на душе, но и этого достаточно для того, чтобы читатели поняли, какой была наша семья, наша жизнь, жизнь сотен карачаевских семей в то время. Не все понимают наши беды. И до сих пор находятся те, кто считает, что мой народ озолотился, вернувшись и получив большие деньги в компенсацию за потери и лишения. Я, как младший в семье из 7 детей, в 1998 году в мэрии г. Черкесска получил за потерю нашего дома, скота, имущества аж 8 тысяч 300 рублей. Тогда на эту сумму можно было купить одну тощую корову. Если бы мы поделили эти «большие деньги» на шестерых живых на тот момент братьев и сестер, то смогли бы приобрести по одной худой овце. Большинство моих земляков потратили эти деньги на поминки безвинно умерших от голода и болезней в Средней Азии и Казахстане.
Я проработал 32 года в школе учителем истории. Никогда не делил людей по национальному признаку и учил детей одинаково относиться ко всем. И теперь хочу сказать: пусть ни один народ не постигнет участь, которая обрушилась на карачаевцев, чеченцев, ингушей, балкарцев, крымских татар… Пусть жизнь никого из нас не проверяет на прочность. Мы же должны помнить, что наши предки завещали нам уважать и ценить друг друга и жить в согласии, отдавая дань прошлому и созидая во имя будущего.

М. САЛПАГАРОВ.
г. Черкесск.
НА СНИМКЕ: Хусеин САЛПАГАРОВ.