Сания сидела в видавшем виды кресле в доме младшей сестры и распускала, заново перевязывала семейные шерстяные вещи, которые вышли из строя за минувшую зиму. В доме было очень душно, вроде и весна уже на дворе, пусть пока неласковая, дождливая, но все же весна – свежо должно быть, прохладно. Но нет, душно в доме, как перед грозой. Или это не душно, а просто душа болит?
– Загостилась я у тебя, Мариям. Почти неделю бездельничаю. Пора и честь знать. Да и мои что по этому поводу думают? Тем более что Мухтара дома нет…
Автобус пришел по расписанию, так что ровно через час она была в родном ауле. Да вот незадача: навстречу шла по воду дальняя родственница мужа – Зайнеб. Сания попыталась было пройти мимо незамеченной, так как та под настроение могла ляпнуть такое, что хоть уши затыкай. Заставить ее замолчать, смутить, вообще как-либо сбить со своих позиций мало кому удавалось в ауле.

Сания сидела в видавшем виды кресле в доме младшей сестры и распускала, заново перевязывала семейные шерстяные вещи, которые вышли из строя за минувшую зиму. В доме было очень душно, вроде и весна уже на дворе, пусть пока неласковая, дождливая, но все же весна – свежо должно быть, прохладно. Но нет, душно в доме, как перед грозой. Или это не душно, а просто душа болит?
– Загостилась я у тебя, Мариям. Почти неделю бездельничаю. Пора и честь знать. Да и мои что по этому поводу думают? Тем более что Мухтара дома нет…
Автобус пришел по расписанию, так что ровно через час она была в родном ауле. Да вот незадача: навстречу шла по воду дальняя родственница мужа – Зайнеб. Сания попыталась было пройти мимо незамеченной, так как та под настроение могла ляпнуть такое, что хоть уши затыкай. Заставить ее замолчать, смутить, вообще как-либо сбить со своих позиций мало кому удавалось в ауле.

Вот и сейчас, окликнув Санию, Зайнеб, словно горохом, стала дробно сыпать: «Ну и денек вчера выдался. Ася с Салихом в городскую квартиру переезжали и такую кутерьму подняли… Все нашей невестке не по ней, мало того, что все три комнаты меблировала за наш счет, так еще и круг сыра ей на первое время положи, масла топленого, мяса вяленого… А что твоя невестка? Тебе бы тоже отдохнуть от своих не мешало бы – уж и наработалась, набедовалась со своим единственным сыном и его женой. Сейчас только и оглядеться бы, пожить для себя, как следует. А ты все бегом и бегом, все на тебе, как говорится, и хомут, и оглобли».
Зайнеб подняла ведра, но снова поставила на землю: «Вот смотрю я на тебя, Сания, и сердце кровью обливается. Руки черные – зимой от печки, летом – от огорода. Одета, как говорится, так же: и зимой, и летом – одним цветом… Сплетни, они за каждым плетутся в разном виде, но твои соседи все, как один, твердят, что твоя сноха, только ты за порог, вышвыривает твою обувь за порог со словами: «Для того, чтобы у меня испортилось настроение, достаточно увидеть стоптанные туфли свекрови…»
– Пойду я, – виновато, с тоской в выцветших зеленых глазах, сказала Сания. – Мухтар уехал по делам в Ростов, так что мои одни дома. Надо помочь им управиться со скотиной.
– Да постой чуток. Или хочешь, зайдем ко мне, чаю попьем. Поверь, невестка твоя только рада твоему отсутствию. В тягость ты им.
Сания почувствовала, как нарастает раздражение против Зайнеб, но хитрила сама с собой, не вдавалась в анализ причины, потому как знала, но не хотела себе в этом признаваться: недолюбливает ее невестка и за глаза может и не такое сказать.
По дороге домой стала томиться воспоминаниями, которые тяжелым гнетом лежали на душе. Ее невозвратное, нелегкое, но все же дорогое детство осталось в Чалдоваре Киргизской ССР, куда она прибыла с родителями в шестилетнем возрасте. Вспомнилась мама, которая давно лежит на чалдоварской горке в тени шиповника. Там, в Азии, она заболела плевритом, который очень быстро обернулся чахоткой.
– Эх, дочка, были бы мы дома, я бы вмиг тебя на ноги поставил, – бил себя в грудь дед, отец матери, – натер бы медвежьим жиром, внутрь дал бы барсучьего, потом прогулялась бы в хвойном лесу, и все как рукой сняло бы…
Но нет, они были в Азии, где близко не пахло ни ароматом хвои, ни дождем, упавшим в альпийские травы, а лишь зноем и сухой мертвой пылью, и этот запах пересохшей, превратившейся в прах земли был повсюду…
– Я с завистью смотрела на тех, у кого были мамы, – вспоминает Сания Тохтаровна. – Но мне казалось, что в них не было того священного трепета, с каким нужно подходить к родителям, так как они не знали, каково это – остаться без мамы в детстве, жить без нее…
При матери мир был одним, а без нее стал совсем другим – это Сания отчетливо поняла по возвращении на Кавказ. Первое, что сделал дед, выдал внучку замуж. Сания пошла, не задумываясь, потому что в семье, кроме нее, было еще четыре девочки. Да и муж показался очень смирным, покладистым человеком.
Собственно, он таким и был. Зато свекровь оказалась властной, неуживчивой, бесцеремонной женщиной. В ее присутствии Сания могла разговаривать только в том случае, если ее о чем-то спрашивала свекровь. В громадном старинном доме она отвела молодым не комнату, а скорее каморку, где на каждого, включая сына Мухтара, приходилось, наверное, чуть больше одного квадратного метра. Солтан работал в совхозе, она, как большинство женщин Учкуланского ущелья, выращивала морковь, картофель, капусту.
В конце 80-х Солтан поехал в Ростов продавать выращенный урожай да не вернулся. Сания не знала, что и думать, когда ловила на себе выпытывающие и жалеющие взгляды соседок, а вот свекровь по этому поводу абсолютно не переживала: «Как это может пропасть взрослый человек? Вздор, недоразумение. Вернется, когда сочтет нужным…»
То ли знала старуха, что сын ее обзавелся новой семьей в Ростове, то ли не хотела портить себе старость нелегкими думками, но на эту тему в доме был наложен запрет. Вот только разве на чужой роток накинешь платок? То один ненароком обмолвится: был в Ростове, видел твоего… То другая… И вновь в душе Сании просыпается беспокойство. Так огонь в печи бывает опадет, и уголья начинают затягиваться пеплом, но стоит подбросить поленья, как вновь разгорится жаркое ненасытное пламя…
Отношения между женщинами – не мир, не война – оставались таковыми до самой смерти свекрови. На похороны матери сын приехал.
Горько, обидно было Сании, но глянула она на уставшее, иссеченное морщинами лицо Солтана и лишь вздохнула тяжело: «Как живешь?».
Он улыбнулся виновато: «Правильно говорят люди, лучше первым куском подавиться. Но, видать, и я тебе не сильно был нужен, коль не искала».
«Не искала лишь потому, что растворилась всецело в нашем сыне и твоей матери», – хотела было ответить Сания, но тут же оборвала свою мысленную речь… На том и расстались. Ох, как злорадствовала по этому поводу невестка Сурат: «Говорят, его вторая жена такая молодая, чуть ли не ровесница мне». Так впервые за долгие годы при Сании были произнесены слова: «его вторая жена». Чем дальше – тем больнее: «Так что теперь получается: из-за вас он не будет общаться со своим сыном и внуками? Тогда для вас и для нас проще жить раздельно. Почему бы вам, к примеру, не переехать к сестре Азии? Сыновья ее в Москве и обратно, насколько мне известно, не собираются. А вдвоем веселей, спокойней…»
Знала Сания характер своей невестки. Неукротимая в желаниях, она жаждала одного – быть полноправной, единственной хозяйкой в доме. Но вот парадокс – стоило Сании отлучиться куда-либо на день-два, невестка тотчас взъерошится, надуется: «Дети обыскались вас, Зухра, сами знаете, только в вашей комнате спит. Молоко скисло, не успела прокипятить, пока уборкой занималась…»
«Представляю, что невестка наговорит мне после недельной отлучки», – думала женщина, ускоряя ходьбу, но все кончилось неожиданным образом.
Сания осторожно открыла и закрыла дверь (в свой-то дом!) и хотела быстро пройти в свою комнату, но тут какое-то тревожное чувство тихонько поднялось в ней и постучало: загляни в комнату невестки и детей.
– Бабушка, мама заболела. Уже два дня лежит и не встает, – раздался из полусумеречной тьмы комнаты голос внучки.
Сердце старушки сжалось, когда подошла к кровати снохи – щеки, лоб Сурат пылали, свистящее прерывистое дыхание, что-то бормочет, точно в бреду.
Целые сутки не отходила Сания от невестки. Закутывала ее как маленькую, в одеяло, пичкала лекарствами, которые прописал приехавший из города врач, при этом безостановочно разговаривая с ней: «Доченька моя, не переживай. Все будет хорошо. Со дня на день приедет Мухтар, Зухрушка коров подоила, все хозяйство под моим присмотром. И врач какой внимательный у тебя, лекарства хорошие выписал, уже вот и на поправку пошла…»
А к вечеру второго дня Сания и вовсе чуть не расплакалась, увидев едва уловимый жест тонкой руки Сурат, движение ее дрогнувших ресниц. Заплакала – и навзрыд! – потом, когда услышала тоненький, слабый голосок: «Спасибо, анам. Что бы мы без тебя делали, родная». А потом, как в пословице: «Где словом не возьмет, там голосом добавит», прозвучало требовательное: «Анам, как ты могла оставить нас на целую неделю? Вот приедет Мухтар, все ему расскажу…»
Тут и раздался знакомый гул мотора.
– Это ты, сынок?
– Да, родная.
Выслушав то, что мне поведала Сания, кстати, после долгих уговоров нашего коллеги Азия Исаева, поняла лишь одно: этому нельзя дать никакого вразумительного объяснения, ну разве что строчками Евгения Евтушенко: «Я понял в годы поздние свои всю нищету воинственной немедленности и всю бесценность медленной любви».
Сурат сумела стать не невесткой, а дочерью для Сании, она же… Мать всегда остается матерью.