Впечатления детства самые стойкие. Удивительно, что чем старше становится человек, тем ярче перед его взором и памятью возникают картины далекого детства.
1941 год. Из круглого черного репродуктора звучат как-то особенно тревожно слова о том, что началась война. Потом взрослые сказали, что это выступал В. М. Молотов. Этот день врезался мне в память.
Мы жили на маленькой железнодорожной станции Эркен-Шахар, где два раза в сутки проходил пассажирский поезд из Невинномысска в Баталпашинск и обратно. Мой папа Василий Иванович Воропинов работал дежурным по станции. Наша квартира находилась с обратной стороны здания «вокзала», а с другой стороны была билетная касса, диспетчерская и, главное, был перрон – площадка перед рельсами, где к приходу поезда собирались люди. Кто-то уезжал, кто-то выходил из поезда, а многие приходили просто посмотреть, прогуляться. Станция стояла как-то в стороне, поблизости не было никакого жилья.

Память осталась –
ее не стереть.
Ушла война.
Осталась память.
И опаленные сердца.
И похоронок злая наледь,
И чьи-то дети без отца…

А. ФРОЛОВ.

Впечатления детства самые стойкие. Удивительно, что чем старше становится человек, тем ярче перед его взором и памятью возникают картины далекого детства.
1941 год. Из круглого черного репродуктора звучат как-то особенно тревожно слова о том, что началась война. Потом взрослые сказали, что это выступал В. М. Молотов. Этот день врезался мне в память.
Мы жили на маленькой железнодорожной станции Эркен-Шахар, где два раза в сутки проходил пассажирский поезд из Невинномысска в Баталпашинск и обратно. Мой папа Василий Иванович Воропинов работал дежурным по станции. Наша квартира находилась с обратной стороны здания «вокзала», а с другой стороны была билетная касса, диспетчерская и, главное, был перрон – площадка перед рельсами, где к приходу поезда собирались люди. Кто-то уезжал, кто-то выходил из поезда, а многие приходили просто посмотреть, прогуляться. Станция стояла как-то в стороне, поблизости не было никакого жилья.
Звенел звонок – поезд отправлялся. Постепенно перрон пустел. А мы, детвора, дети сотрудников станции, оставались играть на перроне.
В обязанности дежурного входила и продажа билетов на поезд. Я часто подходила к окошку кассы, становилась на цыпочки и просила: «Дяденька, мне один билетик». Папа, вступая в игру, спрашивал: «А вам куда, гражданочка?» И я гордо отвечала: «Конечно, в Москву!»

Вся жизнь была какая-то радостная, праздничная, солнечная, очень светлая. И вдруг война…
Люди стали угрюмыми, часто плакали, провожая на фронт родных. Мы, дети – Вовка, Жорка, Светка и я – тоже стали другими. Строили планы, как нужно уничтожить фашистов. Война подбиралась все ближе и ближе. Мы, услышав гул самолетов, далекие взрывы, вздрагивали и бежали к родителям. Вскоре через станцию стали проходить поезда с беженцами. Потом привезли раненых и построили для них палатки. Прожили здесь они недолго, и однажды утром, как всегда, мы прибежали к раненым, а госпиталя нет – его ночью отправили в горы.
Беженцы тоже эвакуировались в горы, надеясь, что немцев остановят, но пока была тревога, ожидание, как перед бурей.
Мой отец, как и другие железнодорожники, по брони должен был оставаться у телефона до последнего. Поезд ходил, как и раньше, но людей к его приходу было все меньше и меньше, в основном женщины.
С фронта стали приходить треугольные письма. Приходили и обычные конверты, а в них были листки, отпечатанные на машинке. После таких писем люди плакали, кричали, проклинали Гитлера. Мама сказала, что это похоронки. Я не понимала, что это значит, а старшая сестра объяснила мне, что в них сообщается, что умер чей-то папа. Я плакала и радовалась, что мой папа рядом со мной.
Всё реже слышались шутки и смех. Железнодорожникам пришел приказ готовиться к эвакуации. На станцию пригнали два вагона, в которых наши семьи должны были вывезти в горы, но в августе раздался страшный взрыв, потрясший землю, в окнах зазвенели стекла – это был взорван мост, отрезан путь к эвакуации. Папа обнял нас и сказал: «Уезжать некуда, мост на Баталпашинск взорван». Но приказа оставить станцию не было, и отец продолжал работать.
От беженцев мы слышали о зверствах фашистов, и теперь нам предстояло встретиться с ними лицом к лицу…
Был очень теплый августовский день. Это время у нас называют «бабьим летом», когда в неподвижном воздухе летят паутинки, кажущиеся светлыми золотистыми нитями. Поезд уже не ходил несколько дней, но люди все так же продолжали приходить на станцию и по привычке поглядывали на железную дорогу в ту сторону, с которой не так давно приходил поезд. И вдруг мы увидели нечто странное: между рельсов шла лошадь, впряженная в вагонетку. На ней сидело четверо мужчин. Они были без рубашек, но с автоматами в руках. Они настороженно смотрели по сторонам и, увидев людей, приостановили свой «транспорт». С вагонетки сошли двое – это были немцы – и направились к людям, держа автоматы наизготовку. Люди стояли ошеломленные, не веря собственным глазам. А немцы, увидев, что перед ними мирные жители, осмелели и крикнули что-то своим спутникам. Те засмеялись, залопотав что-то на непонятном языке, похожем на лай, и подъехали к станции.
«Кто есть главный?» – задал вопрос невысокий прыщавый немец. Испуганные люди молчали. Немцы, не добившись ответа, побежали в здание, двое из них обежали вокруг сквера, подергали двери закрытого бокгауза и, убедившись, что всё спокойно, сели в свою вагонетку и уехали. Люди в страхе разбежались по домам, а уже через час весь двор был запружен фашистами. Они громко кричали, стреляли кур и раскатисто гоготали. Семьям железнодорожников приказали убраться из квартир. Потом уже разобрались, что немцев было всего несколько, а остальные – румыны.
Уже став взрослой, я, читая книги о войне, поражалась, как похоже вели себя эти захватчики везде. Они чувствовали себя хозяевами, надеялись, что пришли сюда надолго, если не навсегда, но очень просчитались.
Наш народ готовился к серьезному и решительному разговору не языком, а силой нашего оружия, героизмом армии, партизанской борьбой, беззаветной отвагой простых солдат разных наций, поднявшихся на борьбу с супостатами. Тогда происходили события, до мельчайших подробностей врезавшиеся в мою память.
Зима в 1942 году выдалась очень холодная, снежная. Фашисты выгоняли всех жителей станции расчищать снег. Люди выходили, но работали нехотя, бессмысленно перебрасывая снег с места на место. Здесь же прохаживался комендант станции – высокий немец с холодным взглядом и высокомерным выражением лица. Фрицы называли его Максом. За работой наблюдали полицейские, из местных, которым немцы повязали на руку повязку помимо их воли. Но был среди них один, преданно служивший фашистам верой и неправдой (какая же правда была у предателя?).
Не знаю, по поручению немцев или по собственному рвению, этот полицай начал вести воспитательную беседу среди убиравших снег: «Ну, вот и кончилась советская власть. Теперь мы с вами заживем при новой немецкой власти, и вы убедитесь, что жить будете гораздо лучше, чем прежде. А советская власть – тьфу! И нету!»
Я вертелась рядом с отцом и сразу заметила, как напряглось лицо папы и застыл его взгляд. Он медленно повернулся, поднял лопату, которой чистил снег, и стремительным броском швырнул её в полицая. Лопата пролетела мимо, не задев полицая, но папа бледный, с трясущимися руками, шел к нему: «Так, говоришь, немецкая власть?! Ах ты, шкура продажная!» Полицай спрятался за спинами работающих. И вдруг все услышали душераздирающий крик – это мама бросилась к коменданту и повисла на его руке, в которой он держал пистолет, направленный в грудь моего отца. Раздался выстрел, но пуля не задела папу. Мы с сестрой бросились к нему, прижались и громко зарыдали.
Люди зашумели, но я слышала и не понимала, о чем они говорят. Комендант положил пистолет в кобуру и что-то злобно пробормотал сквозь зубы, а по-русски сказал: «Германии нужны здоровые крепкие рабы. Мы еще найдем с вами общий язык!» С тех пор наша семья стала жить в постоянном страхе.
В феврале немцы стали вести себя настороженно, так как часто слышались звуки канонады, где-то шли бои. Да и погода разгулялась не на шутку. Несколько дней дул сильный ветер, валил снег – началась ужасная метель. Фашисты не привыкли к такой погоде, и вид у них стал далеко не победоносный. Шинельки не спасали их от русской зимы. На головах у них были намотаны куски одеял, женские платки, ноги тоже были обмотаны всяким тряпьем. Наши матери, глядя на этих бедолаг, сочувствовали им, ведь не по своей воле пошли они в Россию. И дома, наверное, у них остались семьи.
Среди немецких солдат как-то выделялся рыжеватый невысокий Мартин, все жильцы станции называли его Мартыном. Он часто гладил нас по головам, угощал галетами и конфетками. И вот однажды он предупредил моих родителей, что ночью станцию взорвут, и посоветовал всем русским уйти из дома. Вечером, прихватив кое-какие пожитки, наши семьи потихоньку ушли в домик на нефтебазе, находившийся метрах в пятистах от станции. Там было две крошечные комнатушки, в одну из которых постелили одеяла и подушки, которые смогли унести из дома. В другой комнатке находилась печка, и там стояли стол и табуретки. Там мы и разместились: папа, мама, мы с сестрой, дядя Лёня, тетя Валя, их четверо малолетних детей.
В эту ночь немцы подожгли нашу станцию, дом, где я родилась, где остались и сгорели моя единственная кукла и котенок. Здание было кирпичное, стены остались, а все сгорело. Но, главное, мы остались живы.
А рано утром в домик, где мы приютились, несмотря на страшную метель, прибежал комендант Макс с пистолетом в руке. Он искал моего отца, чтобы исполнить обещание отправить его в Германию, а заодно и всех мужчин.
Еще с вечера взрослые обсуждали, как избежать отправки в Германию, и решили спрятать папу у знакомой тети Даши в соседнем ауле. Ему надели юбку, замотали цветастой скатертью, которая чудом уцелела, и, пользуясь непогодой, он скрылся со станции. А дядю Леню положили на пол во второй комнатке и забросали подушками и одеялами. И когда прибежал комендант, он застал трех женщин и шестерых детей. «Где Базиль и Алекс?» – наставив пистолет на маму, спросил Макс.
Мама спокойно ответила: «Да они еще в 6 часов пошли на станцию, – она показала на окно, залепленное снегом. – Вы, наверное, разминулись, ведь такая метель».
Взрывы и стрельба раздавались все ближе. Фриц заглянул в маленькую комнатку, выстрелил в груду вещей, под которыми прятался дядя Леня, выругался по-немецки и выскочил на улицу.
Взрослые боялись, что немцы, отступая, взорвут нефтебазу, поэтому нас одели и повели в «бомбоубежище» – подвал овощехранилища. Стрельба и взрывы продолжались весь день и всю ночь. А на следующее утро мы увидели, что волосы у дяди Лёни стали белые.
Прошло много лет. Я окончила школу, институт и работала в ауле, рядом с той станцией, где прошло моё детство. В начале шестидесятых годов здесь стали строить большой сахарный завод. Оборудование для него привезли из Германии, а для его монтажа приехали несколько специалистов из ФРГ. Вместе с ними приехал и хозяин фирмы, поставляющей оборудование.
Я жила в семи километрах, в райцентре, на работу ездила на автобусе, а вечером добиралась домой иногда на попутных машинах, а чаще пешком. И вот однажды осенью я шла домой пешком. Погода была хорошая, листья с тихим шелестом падали на землю, в воздухе разливался аромат опавшей листвы, и такая умиротворенность царила в природе, что мне хотелось обнять всю эту красоту.
Вдруг рядом со мной бесшумно остановилась черная «Волга» и знакомый голос позвал меня в салон. Это был Батал, с которым мы когда-то учились в школе и были хорошими друзьями. Он работал переводчиком на заводе. Водитель тоже был местный, а рядом с ним сидел холеный немец.
Батал предложил подвезти меня домой. Он объяснил своим попутчикам, что я его землячка. Немец, приехавший на завод налаживать оборудование, представился Максом. Он был такой же молодой, светловолосый, как тот Макс, который когда-то чуть не застрелил моего отца. Макс улыбался, говорил какие-то комплименты. Очевидно, ему хотелось произвести на меня хорошее впечатление. Я слышала немецкую речь, а перед моим взором, как в кино, мелькали картины далекого прошлого: вот я вижу высокого немца, сжимающего пистолет, направленный на несчастных женщин и прижавшихся к ним детей, его холодный беспощадный взгляд; вижу наш сожженный дом с пустыми глазницами окон, обгоревшие деревья и маленький черный комочек – всё, что осталось от моего котенка, а рядом две рыдающие девочки – я и моя сестра.
А немец что-то говорил, весело смеялся, и вдруг я услышала фразу, от которой кровь прихлынула к голове: «Мы еще найдем с вами общий язык». Это была та фраза, которую произнёс фашистский комендант, опуская пистолет, направленный в грудь моего отца в далеком 42-м году. В сердце у меня заклокотала ненависть. Я резко попросила водителя остановиться. Очевидно, в моем взгляде и тоне голоса было что-то, что шофер сразу остановил машину.
Я вышла и пошла вдоль дороги. Некоторое время машина ехала рядом, немец что-то говорил, но я не отвечала. Я понимала, что моя ненависть к этому совершенно мне не знакомому человеку не имеет основания и я в самом деле неправа. Ведь этот молодой парень не имеет отношения к войне, закончившейся четверть века назад. Но я ничего не могла с собой поделать. Война ушла, но память осталась, её не стереть.
Я шла, потихоньку приходя в себя, под ногами шуршали опавшие листья. Начал накрапывать теплый мелкий дождик, лёгкий ветерок развеивал мои грустные мысли. Понемногу я стала успокаиваться.
Я рада, что подобные господа приезжают в нашу страну только по делам или на экскурсии, нам нечего с ними делить. И я молю Бога о том, чтобы никогда больше не повторился тот ужас, что пережила наша страна в годы Великой Отечественной войны.

З. ПАНТЕЛЕЕВА,
пенсионерка.
п . Эркин-Шахар.