Мать умерла в январе, в крещенский мороз. Рабочие на кладбище соглашались рыть могилу только за двойную плату, бормоча что-то про сломанный бульдозер, Михаил махнул рукой и кивнул. Похороны вышли суетными, он забыл купить венок «от сына», за что был сурово осуждён старухами из окрестных домов, извечными церемониймейстерами дворовых похорон. Они то и дело покрикивали на него: не так расставил лавки под гробом, не той стороной к двери прислонил крышку, не так у батюшки благословение взял. Михаил хотел сам нести гроб, но «нельзя сыну, не тронь, не то пойдёшь следом!», осадили его, «лучше Таську своего попридержи. Не дай Бог через гроб перескочит». Чем столь страшен был прыжок кота через гроб, Михаил не понял, но, не споря, подхватил его и отнёс в квартиру.
Кота вообще-то звали вовсе не Таськой. Принесенный матерью Михаила в дом крошечным простуженным котёнком, он наутро умер. Ему и имя-то дать не успели. Мать сама вырыла на задворках дома ямку, а Мишка, тогда шестиклассник, стоя рядом и вытирая слёзы, вытащил мёртвого котёнка из обувной коробки – и замер. В его ладонях сердечко кота билось, совсем тихо, но билось. Он был жив!

Мать умерла в январе, в крещенский мороз. Рабочие на кладбище соглашались рыть могилу только за двойную плату, бормоча что-то про сломанный бульдозер, Михаил махнул рукой и кивнул. Похороны вышли суетными, он забыл купить венок «от сына», за что был сурово осуждён старухами из окрестных домов, извечными церемониймейстерами дворовых похорон. Они то и дело покрикивали на него: не так расставил лавки под гробом, не той стороной к двери прислонил крышку, не так у батюшки благословение взял. Михаил хотел сам нести гроб, но «нельзя сыну, не тронь, не то пойдёшь следом!», осадили его, «лучше Таську своего попридержи. Не дай Бог через гроб перескочит». Чем столь страшен был прыжок кота через гроб, Михаил не понял, но, не споря, подхватил его и отнёс в квартиру.
Кота вообще-то звали вовсе не Таськой. Принесенный матерью Михаила в дом крошечным простуженным котёнком, он наутро умер. Ему и имя-то дать не успели. Мать сама вырыла на задворках дома ямку, а Мишка, тогда шестиклассник, стоя рядом и вытирая слёзы, вытащил мёртвого котёнка из обувной коробки – и замер. В его ладонях сердечко кота билось, совсем тихо, но билось. Он был жив!
– Надо же, воскрес… Кайстин некройден анастэстис, – растерянно пробормотала мать.
– Что? – переспросил Михаил, вслушиваясь в странные слова матери. Отец его, танаисский грек Константин Триантафилиди, пять лет назад умер, а мать, хоть и знала греческий, с сыном на нём не говорила. По-гречески он знал только «Христос анесте!» и ответ на него – «Ариос анесте, воистину воскрес…» Произнесённое сейчас матерью смутно напомнило ему именно это – «ариос анесте…», однако смысл оказался совсем другим.
– Это значит, что мертвые не воскресают, – пояснила мать.
– А как же Христос? Ты же говорила… – Мать недавно крестила его, рассказав, как давным-давно на землю пришел Бог, стал человеком, учил Истине. Но люди не поверили Истине и распяли его на кресте, и он умер, но всё равно потом воскрес. Восстал из гроба. И те, кто верят в его воскресение, тоже воскреснут. Мать говорила об этом так буднично, что он тогда, в храме, и вправду подумал, что всё это было на самом деле. – Это легенда, что он воскрес?
– Нет, это правда, – мать задумчиво оглядывала котёнка, – почему легенда?
– Нам в школе говорили, – решился он, с тоской подумав об отце, – что никто не может воскреснуть, если умер.
– Любая ночь кончается рассветом, – мать почти не слушала, заворачивая котенка в свой теплый платок, – назовём его Анастасиос, воскресший…
Чёрный котёнок со временем превратился в здорового котяру, но Анастасиосом его именовали редко, соседи никак не могли запомнить чудное имя и звали кота просто Таськой. Двенадцать лет спустя, после женитьбы Михаила, так же стали называть кота его жена Рита, а потом и сын Валька, и только Михаил и его мать иногда величали кота полным именем.
Когда семья вернулась с похорон, под пристальными взглядами старух войдя в дом не раньше, чем все они вымыли у подъезда руки вынесенной соседкой чистой водой, Михаил почувствовал себя совершенно вымотанным и обессиленным. Жена и сын суетились на кухне, а он молча лег на диван и под мелодичное урчание забравшегося ему под бок кота уснул. Снилась мать, она улыбалась и говорила что-то по-гречески, но он ничего не мог понять.
Потеря ощущалась долго. По весне ему несколько раз казалось, что он слышал голос матери – она мелькала в предрассветных снах, а иногда словно проходила тенью по квартире – по крайней мере, ощущение её присутствия он не мог избыть многие месяцы.
Точнее – до того рокового дня, когда, войдя сентябрьским вечером к себе, был встречен только Таськой, стремительно выбежавшим навстречу. Не было ужина, не было и Риты. Сына, всегда приходившего раньше него, тоже не было. Где они? Он позвонил жене, но телефон ответил, что они «вне зоны доступа». Кот кружил возле его ног, тёрся о них и смотрел на него зелёными испуганными глазами.
О гибели жены и сына ему сообщили ближе к ночи, их старенький «фордик» был протаранен грузовиком, когда Рита везла сына в спортшколу. «У водителя отказали тормоза, занесло на встречную, он подмял их под себя, никаких шансов…» «Никаких шансов, никаких шансов, никаких шансов», – несколько часов тупо бормотал он.
На похоронах он не суетился. Он вообще ничего не делал. Даже заказывать гробы и венки пришлось двум его коллегам. Он не хватался за гробы и не пытался помогать носильщикам, мало что помнил и ничего не говорил. Долго не мог понять, что уже все кончилось и надо возвращаться, соседки посадили его в такси и привезли с кладбища домой.
Теперь он никак не мог прийти в себя, словно там, на погосте, ему, заколачивая гробы, отбили душу. Он приходил вечером, что-то механически готовил, кормил льнувшего к ногам кота, включал телевизор и даже что-то смотрел, но спроси, что – не помнил. Он пытался читать, но не мог: прочтя десяток строк – забывал, с чего начал. И все-таки какой-никакой смысл был: кота-то надо было кормить.
Месяц спустя после похорон Михаилу пришлось уехать в командировку. «Я на два дня», – предупредил он Таську, положил ему сухого корма в две чашки. Вернувшись, омертвел: кот не встречал его у порога. Его не было в комнатах и в ванной. Не было и на балконе. Он лежал на кухне, под батареей, и был холодным, как лёд. Мать принесла кота в дом двадцать четыре года назад, вспомнил он. Но что это меняло? Вся пятиэтажка несколько минут прислушивалась к вою из седьмой квартиры, жуткому и протяжному, точно завывал раненый волк. Соседка с верхнего этажа, случившаяся неподалеку, заглянув в квартиру, изумилась: «Мать похоронил – ничего, жену и сына – хоть бы всплакнул, а тут… из-за кота…»
Михаил ничего не слышал. Он завернул Анастасиоса в белое полотенце, положил на сидение машины и отвёз в гараж. Там, возясь до темноты, сбил из вагонки маленький гробик и опустил кота на дно. Установив гроб на сидении, бросил в багажник саперную лопатку и поехал на кладбище. Похоронить Анастасиоса решил около своих. Вырыв полуметровую яму и опустив в неё гробик, закопал его, потом порылся в багажнике, нашёл две дощечки, соорудил из них крест и поставил возле холмика, смутно понимая, что делает что-то не то, но что именно «не то» – не понял. Убрал лопатку обратно в багажник, и откуда-то неожиданно под руку подвернулась старая сухая луковица, видимо, выпавшая когда-то из мешка.
Он долго сидел у кошачьей могилы, теребя в руках слоящуюся луковицу, не догадываясь отбросить её. Луковая шелуха опадала золотистою скорлупой, и маленький ворох шелухи шуршал, устилая крохотный могильный холмик. Шелухой опадали с деревьев и осенние листья, трепеща сухими мотыльками у гранитных надгробий, и, оттрепетав, замирали. Темнота не замечала слёз, рассиявшись над его головой золотой россыпью звёзд – шелухой мироздания. Всё теперь было шелухой…
Домой не хотелось, Михаил заночевал в гараже, всю субботу возился там, наводя зачем-то порядок. У него то и дело мелькала чёрная мысль о свободе – свободе от всего удерживающего его, и он подумал, что у однокашника Витьки, майора МВД, можно достать наградной пистолет. Это не слабость, пронеслось в голове, просто… шелуха всё. Бессмыслица. Вечером он позвонил Виктору, узнал, что тот на ночной рыбалке и будет только в воскресенье вечером, ближе к семи. Ну, что ж, это ничего не меняло.
Он хотел снова переночевать в гараже, но передумал, пришёл в квартиру уже около полуночи, распахнул форточку и, совсем обессиленный, рухнул на кровать. Завтра… точнее, уже сегодня… надо придумать для Витьки какую-то историю, подумал он, а то пушку не даст. Сказать, что на дачу коршун повадился… Тут сон сморил его.
Через час он внезапно проснулся. Его разбудил странный звук, точно по оконной раме скреблись чьи-то когти. Шуршание на миг затихло, потом в лунном свете за занавеской мелькнула серая тень и мягко, по-кошачьи, опустилась на подоконник. Послышался новый шорох, пол тихо скрипнул под почти неслышными шагами бархатных лапок, и на постель к нему запрыгнул Анастасиос. Он несколько минут покрутился в ногах, укладываясь поудобнее, наконец, свернулся клубком и тихонько заурчал, временами поднимая остроухую голову и глядя в темноте на хозяина, словно спрашивая, рад ли тот, что он вернулся. Михаила хоть и поразил ночной визит мёртвого кота с погоста, но ничуть не испугал, напротив, он неожиданно успокоился и, откинувшись на подушку, снова задремал, и ему даже начало сниться что-то спокойное и безоблачное, как в детстве.
Очнулся он в полдень в воскресенье и понял, что ночной морок был обманом. Ему всё приснилось. Кота не было. Да и как он мог быть тут, если он сам похоронил его на осеннем погосте? Это ему просто померещилось. Михаил вышел на кухню. Вот тут он лежал мёртвый. Вот тут он ел. Михаил поднял пакет с кормом и встряхнул. Сухой корм затрещал в пакете, как детская погремушка, и он высыпал его остатки в желтую пластмассовую миску кота. Теперь уже не поест. Никогда. Нету Таськи. И не будет. Он вышел за сигаретами и долго курил в парке на скамье, но Витьке снова не позвонил, то и дело вспоминая, как кот топтался ночью на его кровати. Странно. Он же не спал. И пол скрипел. И прыгнул он, как обычно, слева. Всё как всегда. Что же не так? А то, что он умер. Умер. Нету Анастасиоса. Нету. «Мертвые не воскресают…» Не воскресают, конечно. Но странно, он же чувствовал, как кот давил на ногу. Он тяжёлый, пять кило весит.
Михаил вернулся к себе, прошёл на кухню. Открыл холодильник, достал пива и, обернувшись, обомлел. Миска кота, куда он пару часов назад насыпал корм, была пуста. Совершенно пуста. Желтое дно и больше ничего. Что же это, а? Или ему всё показалось и никакого корма он не насыпал? Конечно, не насыпал. Зачем корм? Кот-то умер. Но в мусорном ведре лежал пустой пакет, а Михаил точно помнил, что корм там оставался. Он его ещё в миску выложил, чтобы не выбрасывать. И где же этот корм?
Корма не было. Значит, он его не выкладывал.
Да как же не выкладывал, когда выложил!
Ну, и где он?
Корма он так и не нашёл и, устав от размышлений, пошёл в комнату и включил телевизор. Дом наполнился звуками, на экране по саванне бродили крутобокие антилопы с витыми рогами, потом пошли новости, он переключил на какое-то шоу, но убавил звук.
Кот появился неожиданно, как чёртик из табакерки. Запрыгнул на диван, улёгся рядом и приткнулся к боку. Михаил, чувствуя, как мутится в голове и темнеет в глазах, погладил кота между чёрных ушей. Уши были острые и теплые, а бок – худым и костлявым, шерсть местами свалялась, но Анастасиос был живой и мурлыкал. Михаил понимал, что сходит с ума и этого просто не может быть. Кота он похоронил. Это точно. Умер Анастасиос. Умер. Ну и что? Вот же он, рядом, мурлычет. Значит, он воскрес. Христос же воскрес, и это не легенда. Мать говорила – правда. Кто верит в воскресение – тоже оживёт. Он поймал себя на том, что мучительно хочет поверить в эту явную несуразицу, лишь бы только кот по-прежнему урчал рядом.
И всё-таки кот был призраком. Днём он нигде не показывался, сколько ни искал его Михаил по комнатам под диванами, но вечерами неизменно появлялся ниоткуда, сидел с ним рядом и мурлыкал. Он обладал прекрасным аппетитом, иногда ураганом носился по квартире, а однажды, когда Михаил вычесывал свалявшуюся шерсть Анастасиоса, даже оцарапал его – и тот долго в изумлении пялился на выступившую кровь. Царапающийся призрак?
Как-то его одинокий вечер был прерван звонком в дверь. Приехал Георгий Триантафилиди, брат отца. Бросил сумрачный взгляд на лицо племянника, но ничего не сказал, заговорил о дачных делах: «Поможешь выкопать картошку?» Михаил кивнул. Анастасиос высунулся из-за дивана и прошёл вдоль стены, разглядывая приезжего. «Привет, Таська, ты как тут?» – бросил старик, едва за-метив кота. Михаил опешил. Он его видит? Видит мёртвого, призрачного кота? Но спросить как-то побоялся.
Вернувшись с дядиной дачи, с удивлением увидел свет под дверью. Впрочем, он часто забывал в последнее время запереть её. Вошел. В прихожей два мужика рылись в его вещах, и по их испитым лицам Михаил понял, что ребятки сильно не в себе: то ли обкурены, то ли подшофе. Один, в серой куртке и лыжной шапочке, заметив его, придавил к дверной раме, другой, лысый и полный, тоже двинулся на него, но тут в верхнем тёмном углу прихожей, на антресоли, вдруг загорелись две крохотные зелёные точки. Чёрный кот метнулся на толстяка, выпустив когти и урча, на миг обрядив его лысину диковинным чёрным париком. Тот заорал и, пытаясь отмахнуться, ударил напарника по голове, сам же, поскользнувшись, упал навзничь. Кот, перепрыгнув на другого незваного гостя, зло вцепился ему в физиономию, отчаянно расцарапал её и исчез под диваном.
Михаил задумчиво переступил через наркоманов, влез на тумбу трюмо и заглянул на антресоль. Там лежали старый матрас и подушка, и мёртвый кот устроил себе на матрасе лежбище. До антресоли было высоко. «Ну и что? – отрешённо подумал Михаил. – Призраки – они и сквозь стены проходить могут. Что ему стоит подскочить к потолку-то?»
…Наряд полиции, вызванный бдительной соседкой, услыхавшей крики, обнаружил в доме четверых: двух наркоманов, хозяина квартиры и чёрного кота с ярко-зелёными глазами цвета свежей весенней травы, при этом владелец взломанного жилья то и дело с тупой настойчивостью спрашивал полицейских: что, его кот тут? Они его видят, да? Чёрного кота, да? Дурацкие вопросы гражданина Триантафилиди списали на шок, задержанных, матерящихся и окровавленных, увели. Анастасиос продефилировал на кухню, где начал с хрустом пожирать оставленный ему корм. За последние дни призрак отъелся и блестел ухоженной, вычесанной Михаилом шерсткой.
Заглянула соседка Аделаида Карловна, та самая боевая старушка из шестой квартиры, что вызвала полицию.
– У тебя всё в порядке, Миш?
Он кивнул.
– О, так ты его вылечил, да? – удивилась Карловна, увидев кота. – Мне Трофимовна говорила, что Таська вроде подох. Так он оклемался?
Михаил снова кивнул. Оклемался. Соседка ушла, а он включил торшер и, не сводя глаз с ужинавшего кота, задумался. Он сходит с ума? Иллюзия присутствия в доме похороненного и воскресшего в три дня кота, что и говорить, тешила, но он же не сумасшедший. Анастасиос умер. Он сам его похоронил. Не мог он воскреснуть! «Мертвые не воскресают…» Призрак это. Но как же тогда Георгий увидел его? И как кота видели полицейские? И соседка тоже его видела. Если это просто иллюзия, ночной кошмар и бред, – ни дядя Жора, ни менты, ни Карловна его бы не увидели. Стало быть, воскрес Анастасиос по-настоящему, восстал из гроба и вернулся домой. Воистину воскрес! Ариос анесте! И не легенда это вовсе, а чистая правда! Как же тут не поверить-то? А значит, и все они в свой черёд тоже воскреснут…
И Михаил, довольный ходом своих размышлений, их незыблемой логикой и здравомыслием, накинул пальто и направился в ближайший супермаркет за кошачьим кормом, мимоходом подумав, что надо позвонить Витьке. Хорошо бы выбраться в выходные вдвоем на рыбалку. По последнему теплу бабьего лета хорошо ловятся налимы, а Анастасиос любит свежую рыбку.

* * *

На улице уже зажглись фонари, сосед выгуливал свою таксу, из окна на третьем этаже неслась музыка: там что-то праздновали. Михаила, спешащего в магазин, заметили две сидящие на лавке у соседнего подъезда старухи.
– Куда это Мишка-грек на ночь глядя попёрся? – лениво поинтересовалась одна из них.
– Небось, за сигаретами… – вяло предположила другая. – Или в «Магнит» за кошачьим кормом. Он же опять кота завёл. У меня сердце как-то за полночь прихватило, не спала, на балкон вышла, а рядом фонарь горел, так смотрю, на крышу панаринского гаража чернющий котяра сиганул, оттуда – по газовой трубе на балкон к Мишке забрался и в форточку пролез. Как привидение, ей-богу… Я думала, выгонит его Мишка, ан нет, оставил…
– Это, наверное, тот, из подвала двенадцатого дома, – ее собеседница оглянулась в сторону мусорных баков и соседней пятиэтажки. – Их трое в январе народилось, двух полосатых взяли, а чёрного никто брать не хотел, примета-то дурная. Он всё по помойкам шастал, а теперь, видать, к Мишке прибился. Как пить дать, тот.
– Может, и тот, – зевнув, покладисто согласилась соседка: происхождение нового кота Мишки-грека её, в общем-то, ничуть не занимало. – А может, и не тот, тут котов этих по подвалам – без счёта…