– Я бы хотела вас познакомить со своей мамой, – сказала мне как-то при встрече соседка моей одноклассницы Мариям Бытдаева, – она старенькая, но газету вашу любит и читает от корки до корки. Мне кажется, что ей хочется рассказать вам свою историю жизни…
Ни разу не пожалела о том, что поехала холодным февральским вечером в Новую Джегуту, где по пути у машины полетело колесо, а запасного у мужа Мариям не было… Словом, пока то да се, все промерзли так, что зуб на зуб не попадал… Но какую же благообразную красивую старушку я увидела, которая свой рассказ в свою очередь начала тоже с… несожаления.
– Я ни разу не пожалела о том, что родилась в довольно непростые времена и в довольно зажиточной семье. Разумеется, последовало раскулачивание, потом – война. Все эти трудности были относительны и прямо пропорциональны трудностям страны.

– Я бы хотела вас познакомить со своей мамой, – сказала мне как-то при встрече соседка моей одноклассницы Мариям Бытдаева, – она старенькая, но газету вашу любит и читает от корки до корки. Мне кажется, что ей хочется рассказать вам свою историю жизни…
Ни разу не пожалела о том, что поехала холодным февральским вечером в Новую Джегуту, где по пути у машины полетело колесо, а запасного у мужа Мариям не было… Словом, пока то да се, все промерзли так, что зуб на зуб не попадал… Но какую же благообразную красивую старушку я увидела, которая свой рассказ в свою очередь начала тоже с… несожаления.
– Я ни разу не пожалела о том, что родилась в довольно непростые времена и в довольно зажиточной семье. Разумеется, последовало раскулачивание, потом – война. Все эти трудности были относительны и прямо пропорциональны трудностям страны. Потому предложи мне судьба сейчас выбор, я бы вновь прошла этот же путь, за исключением одного – депортации. Этой кощунственно унизительной, уродливой штуки…
Эхо войны докатилось до аула Старая Джегута, где тогда жила Сапият, в первые же дни. Все мужчины, способные держать оружие, ушли на фронт, в том числе и братья Сапият. Все осталось в руках женщин. Буквально в руках, потому что техники не было, и лошадей раз-два и обчелся. На колхозных работах Сапият всегда шла впереди, что на прополке, что на жатве, и не потому, что муж Казий Акмырзаевич Бытдаев был председателем колхоза «Калинин» и оставлен в тылу по брони, а потому что хотелось фронту помочь. Днем в поле, а по вечерам с уставшими от непосильного труда женщинами бралась за спицы. Фронту нужны были теплые вещи.
А однажды под утро… Ну кто мог тогда предположить, что ночью можно уснуть свободным, а утром услышать на рассвете чужую страшную речь? Так они оказались «под немцем».
В один из зимних вечеров на улице ничего не было видно, кроме снега да редких освещенных окон. Сапият смотрела на тихо падающие снежные хлопья и думала о будущем: вот окончится война, напечет она детям хычины с мясом, справит всем обновы… И вдруг взгляд выхватил из снежной круговерти людей, спрятавшихся под деревянным навесом во дворе. Она торопливо вышла на крыльцо, подумав про себя: «Хороший хозяин собаку в такую погоду не выгонит на улицу», а в темноту крикнула: «Кто там, заходите в дом».
Подметая старенькой шубейкой снег со ступенек, на крыльцо тяжело взошла женщина с маленькой девочкой на руках. Следом еще три девчушки. «Откуда вы, чьи будете?» – хотела было спросить Сапият и тут же осеклась, увидев при свете лампы на бледных лицах печальные глаза, обведенные темными кругами бессонницы. Очаг в тот вечер в доме Бытдаевых горел ярче, чем когда-либо. Сапият быстренько вскипятила чаю, накормила гостей нехитрым ужином, высушила их одежду.
– Спасибо тебе, добрая женщина, – гостья засобиралась в путь.
– Не за что, – несколько растерянно ответила Сапият, потому что в сердце ее росла жалость к этим измученным детям, и когда у порога они стали натягивать промерзшие ботинки, сказала: – Уже поздно, оставайтесь здесь. А если некуда идти, то и живите здесь.
С того дня молока в кружках Айшат, Мариям, Бориса и Аминат Бытдаевых стало гораздо меньше обычного. Из шести кусков чего бы то ни было теперь делали одиннадцать. Но все чувствовали себя так, будто поели досыта, потому что их сердца были наполнены дружбой и привязанностью друг к другу.
Помнила Сапият, как потом ее останавливали на улице сердобольные кумушки: «Да ты в своем уме, жена Казия? Немцы узнают, что ты прячешь евреев, не пожалеют ни тебя, ни твою семью». Она и сама боялась, что прознают полицаи, дознаются немцы, и поэтому переодела Лизу, так звали женщину, и всех девчушек в свои старые платья. Одна, вторая и третья недели прошли благополучно. И все же пришли по доносу. «Ну что, тетка, выводи чужих из дому», – осклабился полицай. «Чтобы у тебя язык отсох, если ты моих племянниц назвал чужими, – набросилась на него Сапият, – попробуй дотронься своей поганой рукой хоть до одной из них, и я найду на тебя управу». Угроза подействовала…
И еще четверым помогла спастись в годы войны Сапият Асланбековна. Дело было так. Проезжая близ станицы Красногорской, где накануне был тяжелый бой с немцами, Казий Акмырзаевич увидел истекающих кровью красноармейцев. Оказав им первую помощь, он дождался темноты и привез их домой.
– Звали красноармейцев Суванкул, Осман, – сквозь пелену лет в памяти Сапият с трудом проступали времена, – Атай-Мырза, а вот как звали четвертого, хоть убейте, не помню. У Османа и Суванкула раны были очень тяжелые, но поправились они на удивление очень быстро. Из подпола Казий переправил их в урочище Терсакан, еще через месяц – на фронт. Чаще остальных я все время вспоминала Османа, может, потому, что он был самым печальным. Когда ни принесу солдатикам поесть, он сидит у маленького окошечка и раскачивается из стороны в сторону и поет: «О, Зухра, о, Патимат». Спрашиваю: «О чем печалишься, Осман?» Он тут же преображается и начинает увлеченно рассказывать: «Тетушка Сапият, Патимат – моя дочурка, а Зухра – жена. Когда-то теперь я их увижу…».
И вот еще одно мгновение ее жизни, про которое Сапият говорила: «Мертвой буду помнить…»
Рано утром еще даже не занимался рассвет, в дверь затарабанили. На пороге стояли солдаты. Короткий приказ: «На сборы три часа. Собирайтесь в дорогу». И вскоре душный прокуренный вагон уносил ее семью далеко от родных мест. Прижав к себе детей, Сапият сидела на чьих-то узлах – свои не успела собрать – и думала: «Как же так? За что?»
Какие мысли потом могли посещать голову женщины, перед которой стоял выбор: или ты сейчас перепеленаешь своего исходящего криком от нестерпимой рези лежащего который час в собственной моче ребенка, или воспользуешься последней пеленкой сама, дабы никто не догадался о твоих ежемесячных женских тяготах?
Это было моральное и физическое уродование человека, его души и тела. Женщины и старушки строили баррикады, чтобы переодеться или справить нужду, а старики – мужики-то практически все были на фронте, – глядя на это, стискивали зубы, и рассудок многих из них сдавал раньше, чем тело…
– Высадили нас на станции Джизакской. Ни жилья, ни еды. Вымирали семьями к утру… От холода, от голода… Но, как говорят в народе, вода, столкнувшись с водой, набирает силу, а человек, подружившись с человеком, становится сильнее. Поддержали нас в трудную минуту русские, казахи, узбеки, киргизы. Помогла и семья Османа…
Однажды, когда сухая жара раскалила стены домов и даже в тени стало нечем дышать, Сапият, взяв детей, направилась к арыку посидеть на его берегу. Из-за соседнего дувала в это время показалась женщина. «Расул, ты не видел Патимат?» – окликнула она пробегавшего мимо мальчишку. «А вон она, тетя Зухра, под тополями играется…» – «Патимат, Зухра… А что, если это семья Османа?» – так решила Сапият, услышав обрывок разговора, и решительно направилась к женщине. Она оказалась действительно женою Османа. А через минуту набежали его сестры, подоспела мать. «Взгляни, Сапият, это он? – плакала седая женщина, вот уже год не получавшая от единственного сына никаких вестей. – Скажи мне, он жив, здоров?»
– Врезалась мне эта встреча в память надолго, – вспоминала Сапият Асланбековна, – а еще день Победы, но самое главное, день возвращения на родину, без которой все теряло смысл – и победа, и солнце, и… А как только вернулись на родину, правда, без верного и храброго Казия, отца детей, так и посыпались радостные новости: «Милая, родная Сапият! Две женщины есть на свете, перед которыми мы в долгу: мать, нас родившая, и вы, спасшая бедных еврейских девушек от неминуемой смерти. Всегда ваши Пенхасовы Сима, Лиза, а также вся наша многочисленная благодарная родня…». Евреи стали в этом доме желанными гостями, бывало даже, что они навещали тетушку Сапият чаще, чем ее собственные дочери. А ей было все мало. Все ждала весточек от спасенных ею узбеков…
И вот не стало на свете Сапият Асланбековны, догнала в последнем пути свою мать Мариям, а я вспоминаю о немеркнущей красоте человеческой, которой с лихвой была наделена эта милая, славная, добрая старушка Сапият, с лица которой сбегала улыбка лишь тогда, когда она вспоминала годы депортации: «И мертвой буду помнить то унижение, которому подвергли мой народ на долгих четырнадцать лет…».