Память – это способность сохранить в сознании впечатления прошлого, её антоним – забвение. Стоит ли хранить воспоминания о войне? Необходимо. Но чем дальше уходит от поколения трагедия, тем более формальными становятся воспоминания о ней, а это говорит о том, что возможно повторение тех же ошибок. Поэтому помнить о войне – это нравственный долг. Кому мы должны? Потомкам, именно им следует передать эту память. И вот не так давно на одном из ресурсов Интернета появился пост о Великой Отечественной войне.

«Когда представляю себя на месте родителей военной поры, ноги подкашиваются от ужаса. Что они ощущали, провожая на фронт эти свои теплые комочки, которые только что смотрели ясными глазами на них снизу вверх, держась за руку? Что такое эти восемнадцать лет? Эти цыплячьи шеи, эти мальчишеские неокрепшие души, дурачки эти чудесные, неосторожные, не знающие ни жизни, ни людей… И куда же его сейчас увезут?! Потом они возвращались с вокзала. Пытались в этот день спокойно говорить о посторонних вещах. Как-то жили дальше. А потом похоронки… В пятую квартиру, седьмую, одиннадцатую, девятую… И ты видишь, как всякий раз замирает от ужаса жена при виде почтальона, и знаешь, что не сможешь защитить её от страшного горя. А потом всё-таки приползает оно жёлтым клочком бумаги. Где-то там в ржевских лесах, в грязище, месяц тому назад кричал твой мальчик, разорванный железом, слово «мама»… И ты всё бы отдал, чтобы там убили тебя, а не его.

И остаются вещи, фотографии на стене. Почернеет от горя жена. Ночью услышишь детский голос сына. Кажется, вот протопает он сейчас ножками по стылой зимней комнате и залезет со смехом к маме и папе под одеяло. Но его нет и никогда не будет. Остаются только воспоминания. Смешные детские словечки, ветрянка, первый букет маме, девчонки, книги, успехи, которым ты радовался больше своих.

Вернувшись в Ленинград в 1946 году, Евгений Шварц написал в дневнике, что город был просто отравлен горем. И все люди, приезжавшие в него, покрывались нарывами – так велико и физически ощутимо оно было. Война – гадина».

И вот под постом стали появляться комментарии, которые сами по себе были столь же страшны, как сама война…

«Моя бабка до конца жизни чистила картошку так, что через шелуху читать было можно. С войны привычка», «А мои еще и крошки в ладошку сметали со стола, потом в рот». «Слезы на глазах, помню, как отец ругал даже за то, что буханку, когда режешь, не так держишь, а бабушка рассказывала, как лебеду собирали и варили… не могу». «Моя мама рассказывала, что они искали старые мослы от собак и варили их с лебедой». «Как говорил дед, если есть картошка, никакой голод не страшен…». «Увы, всё забывается… Для меня раньше испорченный хлеб – это нельзя, никак нельзя… засыхает хлеб, сухари засуши. А сейчас… зажрались».

«Мама рассказывала, бабуля из их деревни мужа на фронт отправила, без вести пропал, так всю жизнь прождала его, дела по дому управит – и к окну, так возле окошка и ушла на тот свет…»

«Вспоминаю свою бабку: всегда, когда кушала, сметала в руку все крошки со стола и в рот. Будучи уже подслеповатой и не особо при памяти в свои девяносто три года делала это автоматом. Еще говорила – пусть будет всё, что угодно, лишь бы не война. Царство Небесное тебе, бабушка».

«Сестру бабки в Германию на работы угнали. Там стерилизовали. Выжила, но вспоминать о том, что там было, не любила».

«Дед-танкист рассказывал, как ночью в октябре пехота ночевала в чистом поле. Танкисты под танком в окопчике огонь разводят и, брезентом отгородившись, ночуют. Утром танкисты танк заводят, пехотинцы окоченевшие подошли, попросили погреться. Он, механик-водитель, мотор завёл, вверх тепло идёт, ладно, говорит, лезьте. Когда подходили, он их не рассматривал, а тут видит – мальчишки совсем, может, и годов себе добавили, чтоб в армию взяли. В длинных полах шинелей путаются, залезли на танк и сидят-дрожат. А может, и добровольцы, я не помню. Добровольцев, вроде, могли и с 16 лет взять. Деду в 1941-м двадцать два года было, сам ещё совсем молодой. Неделю воевал, южнее Тулы, ранило, раненого вывезли. Те, кого не вывезли, погибли, немчура раненых стреляла, чтоб не возиться. С трёх сторон фашисты Тулу окружили, но взять не смогли. А дед четыре месяца лечился, до конца войны провоевал. В 1944 году снова был ранен, после выздоровления остался в своей танковой бригаде писарем батальона, он до войны на учителя учился. После войны доучился и до пенсии работал учителем…»

«Мой дед три года в оккупации был, он рассказывал, как их один раз чуть всю семью не расстреляли: самый малой баловался и лаптем попал в лицо офицера. Этот фриц выставил солдат перед матерью и четырьмя детьми, мама только всех детей сгребла руками за спину, и тут им повезло: ехала полиция и отменила расстрел. Этот фриц только кулак показал брату, мама потом таких ему батогов всыпала по первое число…»

«У меня прабабка, 1907 года, своего единственного сына на фронт в 1943-м проводила. Ну, как проводила, дед сбежал в 16 лет мстить за отца своего. Отвоевал, домой только в 1950-м вернулся, потому что войну в 18 лет закончил и его дальше служить оставили. Вот что она чувствовала – боюсь думать. Дочка у нее умерла от тифа в три года, больше детей иметь не могла. А прадед добровольцем пошел, без вести пропал в 1942-м, только пять писем прислать успел. Остальная семья у нее в Питере осталась, от голода почти все умерли, одна двоюродная сестра выжила. Так за несколько лет почти всех родных лишиться, никому такого не пожелать…»

Радует, что память жива.