Чтобы поддерживать красоту такого красавца, нужно приложить немало усилий

Несколько лет назад в нашей монолитной семье случилось непоправимое – на день рождения мне был подарен полуперс-полумилорд-полукупец Пуша двух месяцев от роду. Жизнь моя, дотоле искрившаяся мириадами бесхитростных радостей, враз померкла и превратилась в тяжёлое бремя – котов я не любила категорически. То есть совсем.

В тот роковой июльский день я гедонически ёрзала по новому ортопедическому матрасу, ликуя от перспективы гнездиться на кровати в любом направлении, не пересчитывая по пути исстрадавшимися рёбрами выпуклости его синтепонового предшественника, а потом, наликовавшись, задремала.

Мне снился райский оранжевый атолл с лазурной лагуной, мелкоячеистый гамак, сплетённый из джута заботливыми руками темнокожего рыбака, и полыхающие болливудским разноцветьем райские птицы, зачем-то истошно орущие: «Мя-я-я-я-я!!!!!» С трудом оторвавшись от гамака, я открыла глаза и увидела в двух сантиметрах от лица орущего ЕГО – рыжего взъерошенного котёнка, пронзительно орущего своё «Мя-я-я-я». Я присоединилась к его песне, попутно фигея от внезапно пробудившегося в недрах дрожащей диафрагмы полноценного си-бемоль третьей октавы.

Пуша (так незамысловато впоследствии было названо это длинношёрстное сокровище) орал от страха и голода, я – от страха и брезгливости.

Изменившаяся жизнь понеслась аллюром. Дни я коротала за баррикадами из коробок и прочих крупногабаритных преград, которые котёнок легко перепрыгивал (персы – самые прыгучие из кошек), с размаху врезался в меня, впивался коготками в мою беззащитную плоть и, факультативно притормаживая по пути и проливая реки крови, выруливал к лодыжке, обвиваясь вокруг неё рыжим маленьким боа.

Ночи оборачивались сущим адом: подкараулив момент, когда веки мои тяжелели и я, истерзанная днём, засыпала, Пуша дожидался моего мерного сопения, отбрасывал краешек одеяла и проводил по щеке велюровой лапкой. Я тут же подкидывалась, готовая забиться в падучей, нашаривала под подушкой перекись водорода и щедро поливалась ею во избежание неминучей, как мне казалось, глистной инвазии.

Время шло. Пуша мужал, я слабела духом и наконец пала к его рыжим унтам. Я влюбилась и простила ему причинённые раны и лёгкое заикание, а он великодушно забыл про мухобойку и перекись. Сейчас мы относимся к этому рыжему увальню как к китайской вазе династии Тан, заискиваем и балуем, а он позволяет себя холить.

Одно огорчает – не любит он купаться. Ну не любит. А надо. В начале августа наступила типичная революционная ситуация – услужливые верхи утомились от пожамканного вида котяры, а наглые рыжие низы начали откровенно пованивать неопрятной самцовостью.

В то утро, едва рассвело, в мою спальню широким шагом вошёл брат, одетый сильно не по погоде: гаражная косуха из толстой кожи, тёплые армейские штаны с простёжкой. Красивое лицо Аслана выражало одновременно решительность и нездешнюю печаль – плавали, мол, знаем.

Мне было предложено подхватить на руки сонного Пушу и отнести в ванную, где с шампунем и душем наизготовку затаилась помывочная зондеркоманда – мама и брат.

Я подошла к ничего не подозревающему коту и ловко ухватила его за задние лапы – передними смекалистый Пуша уже наладился совершить побег – прижала к себе пленника (наши с ним сердца уже зашлись в тахикардийном дуэте) и понеслась в ванную. Пуша дико вращал головой и колотил меня по бокам хвостом. С третьей попытки я передала кота в кожаные объятья брата. Пуша на удивление грамотно и молча защищал рубежи – он сгруппировался в жилистый вибрирующий эллипс и так выкатил глаза, что из янтарных они стали чёрными за счёт расширившихся зрачков, приняв форму идеального круга.

Очень скоро мы с Асланом поняли, что о том, чтобы шмякнуть этот рыжий ком в заранее подготовленную ванночку с ароматной пеной, не может быть и речи: Пуша вцепился в косуху мёртвой хваткой и извивался, демонстрируя чудеса эквилибристики. Пушин ор достиг крещендо.

Первой дрогнула мама, страдальчески закрыв лицо рукой в толстой кожаной перчатке: «Дети, оставьте, у него сейчас будет инфаркт». Я малодушно выпустила из рук шланг. Но Аслан был непреклонен. Благородное лицо брата выражало спокойную решимость санировать Пушу. Запнувшись об его лютые зрачки, я содрогнулась и мысленно отсалютовала японским лётчикам-камикадзе в белых повязках смертников, отстранившимся от всего земного перед полётом на Пёрл-Харбор.

Крепко зафиксировав животинку на груди и попутно схлопотав когтями по сонной артерии, Аслан крикнул мне: «Лей!» – и я щедро окатила их обоих струёй из душа. По полу ванной зажурчали весёлые ручейки. Мама охнула, схватила тряпку и засновала между нашими ногами, приговаривая: «У Галимат свежий ремонт. Ойй..! Бедная…»

«Мама, не сейчас!» – громовым голосом выкрикнул мокрый Аслан, перекрывая шум воды, голосящего Пушу и мои повизгивания: я тем временем неверными руками возюкала по пушиной тушке щедрую порцию шампуня и пыталась взбить пену. Из последних сил вдавливая распластанного Пушу в грудную клетку, Аслан прохрипел: «Под хвостом намыль. И хозяйство тоже!» Моя целомудренная натура возопила, но руки своё дело сделали: выпростав из-под стального бицепса брата пушин низ и с трудом уворачиваясь от задних лап, которыми кот молотил, как нунчаками, я закучерявила кошачий животик и хвост.

Финал был эпический. Я, обессилев от смеха, кружила вокруг Аслана и окатывала его с Пушей струями тёплой воды.

Мама, не рискуя осушать пол в пыточной руками, периодически просовывала в свободное пространство варикозную ногу и, рискуя получить нечаянный удар по тромбофлебиту, сноровисто орудовала шваброй.

Аслан, кровоточа шеей и блестя крупными каплями пота на высоком челе, ласково бормотал: «Пуша молодец, Пуша хороший…» Страстотерпец Пуша, превратившийся в жалкого прилизанного хорька, окончательно потерял волю к победе и только мелко трясся, утюжа круглыми глазами тех, кого до этого дня считал людьми.

Не стану долго живописать томительный процесс сушки Пуши феном, его побег под кровать и вытягивание купальщика на свет божий при помощи валерьянки и швабры.

Весь оставшийся день Пуша проходил реабилитацию, лакомясь запрещёнными хрустяшками, отпечатывая мокрые лапы на покрывалах, яростно точа когти о диван и демонстративно поворачиваясь к нам выдраенной пушистой кормой.

А мы, обработав кровоточащего Аслана перекисью, расползлись по углам, как писали в школьных сочинениях, с чувством выполненного долга. И ни слова укора Пуше, ни взгляда хмурого, ни тени недовольства. Мы ведь его любим.