“В небесном городе меня прописка ждет…”

5 февраля в 06:39
 просмотров

Сергей Шмитько, корреспондент журнала “Физкультура и спорт”, как-то писал: “Одному моему знакомому не повезло. Сначала его уволили с работы, вскоре после этого от него ушла жена, потом были еще какие-то неприятности. Он обмакнул иголку в тушь, чтобы сделать себе наколку на руке: “Нет в жизни счастья”. Но в этот момент по телевизору началась трансляция из Парижа матча сборных Франции и России. Победа наших футболистов настолько взволновала его, что он решил сделать другую наколку: “Есть в жизни счастье”. Вы такое примерно счастье испытали жители поселка Орджоникидзевского, когда к мемориалу – памятнику защитникам перевалов Кавказа подъехал кортеж мотобайкеров юга России отдать дань памяти павшим.
В толпе встречающих, – а о приезде байкеров было известно заранее – увидела парня. Зрение не могло подвести меня, я тотчас узнала его, несмотря на то, что он сильно изменился – его некогда твердые щеки запали, шея, руки превратились в сплетение жил, а русые волосы стали седыми космами…

Сергей Шмитько, корреспондент журнала “Физкультура и спорт”, как-то писал: “Одному моему знакомому не повезло. Сначала его уволили с работы, вскоре после этого от него ушла жена, потом были еще какие-то неприятности. Он обмакнул иголку в тушь, чтобы сделать себе наколку на руке: “Нет в жизни счастья”. Но в этот момент по телевизору началась трансляция из Парижа матча сборных Франции и России. Победа наших футболистов настолько взволновала его, что он решил сделать другую наколку: “Есть в жизни счастье”. Вы такое примерно счастье испытали жители поселка Орджоникидзевского, когда к мемориалу – памятнику защитникам перевалов Кавказа подъехал кортеж мотобайкеров юга России отдать дань памяти павшим.
В толпе встречающих, – а о приезде байкеров было известно заранее – увидела парня. Зрение не могло подвести меня, я тотчас узнала его, несмотря на то, что он сильно изменился – его некогда твердые щеки запали, шея, руки превратились в сплетение жил, а русые волосы стали седыми космами…

…Это произошло сразу после полудня несколько лет тому назад. Клавдия Петровна (назову ее так из понятных соображений) долго стояла на балконе, затем зашла в квартиру и наглухо закрыла все окна и двери…
А через несколько часов три страшных слова “покончила жизнь самоубийством” стали передаваться из уст в уста…
Смерть всегда выглядит малопривлекательно, особенно когда моментально набегают люди: родственники, знакомые, зеваки, а в квартире начинают “колдовать” сотрудники угро.
– И чего возятся, чего ищут? – пожимали недоуменно плечами соседки-старушки. – Довел сынок бедную женщину…
Молва никогда не преуменьшит беды, она ее обязательно преувеличит, и, тем не менее, людское сердце очень зорко.
Хоронили Клавдию Петровну через два дня. Давно замечено, когда хоронят доброго и славного человека, портится погода – не то погода скорбит, не то она хочет, чтобы похороны были трудными, надолго запомнились бы…
Вот и этот день выдался на редкость холодным. Дождь то переходил в ливень, то снова затихал, словно для того, чтобы собраться с силами, а потом обрушиться на город сплошным водяным потоком. Даже в подъезде, где все пытались спрятаться от дождя, донимал холод, оттого время от времени люди заходили в квартиру погреться. Квартира как квартира: кладовка, антресоли, старая рассохшаяся мебель, в серванте – бело-розовые статуэтки, на комоде – будильник. Но во всем этом виделся трагически искаженный лик несчастья. Оно стыло в душном воздухе этой комнаты, обдавало холодом каждого, кто переступал порог, несмотря на то, что углы в комнатах были завешены иконами. Целый город икон будто повис в небе, в цветах бумажных, как в бело-голубых садах, утопая…
Женщина была сильно набожная.
Проводить в последний путь Клавдию Петровну собралось очень много народу.
– Такая молодая, ей жить да жить бы, – перешептывались в толпе, – и что ее на это толкнуло?
Почему человек решается расстаться с жизнью? Однозначных ответов на этот вопрос нет. У каждого своя кризисная ситуация: наше время, увы, слишком богато на них. У каждого своя тайна, которую уходящий из жизни уносит с собой. Но самое страшное то, как считают психологи, что мысли о самоубийстве всегда разрушительны и ужасны. Стоит только занять свое сознание этим, как эти мысли становятся неотвязными, мучительными.
             “Может, лучше и нету
              на свете калитки в ничто,
              Человек мостовой,
              Ты сказал бы,
              Что лучше не надо
              вниз по темной реке уплывая
              в бесцветном пальто,
              чьи застежки одни спасали
              тебя от распада…
Одних на этот шаг толкает горькое одиночество, других – семейные конфликты…
Случай с Клавдией Петровной оказался во многом типичным. Сама – незаурядный человек. Геолог в прошлом. Хорошо рисовала. Пела. В глазах блеск и мечтательность, как и положено людям такого склада. Она полны надежд, потому что воспитывает единственного, горячо любимого сына, который скоро закончит школу и мечтает выучиться на психолога. Словом, на свете нет ничего и никого, что могло бы ее отвлечь от мыслей о сыне… Она даже ведет себя, как известная английская писательница Рут Ренделл, которая говорила: “Мой сын – психолог, и меня очень интересуют неврозы и психозы. Волнует, прежде всего, “почему”, а не “кто”.
В десятом классе сын стал наркоманить, но мать долго ничего об этом не знала. Она по-прежнему много рисует, много читает, частенько из зашторенного мрака квартиры в тихо остывающее золото вечера льется ее красивый голос…
Узнала, когда произошло то, что рано или поздно случается со всеми наркоманами, – сын не достал дозу. И озноб, ломота. Короткий сон с кошмарными сновидениями. Мать думала, сойдет с ума…
А когда сыну полегчало (после визита дружков) со слезами на глазах бросилась к нему: “Что ты наделал, сынок? Кто, кто тебя надоумил?”
– Отстань, мама. Никто. Просто не хотел быть, как все…
Не хочу быть, как все! Эта социальная незрелость, этот нравственный инфантилизм, представляется мне не менее опасным, чем самые сильные наркотики.
Не было у Клавдии Петровны с того дня ни минуты покоя. Первое время носилась по городу, куда он, туда и она. Дружки его потешались над нею, бывало, оскорбляли всячески, а потом стал унижать и собственный сын. Но она не оставляла его, все еще надеясь выправить его изуродованную наркотиками душу. Жизнь была подчинена отныне одной цели – спасти сына. Найти лекарство от наркомании. Она узнала об этой болезни все, что могла. Консультировалась с врачами, ездила к травникам, и далеко не бесполезно: от уколов он перешел на курево, а там и вовсе переключился на алкоголь. Вот только сын воспринимал мать не как спасителя, а как раздражителя. К матери отношение было одно: неважно, принесут его дружки домой невменяемого, или сам он приведет оголтелую компанию – и до утра кутеж, а ты сиди на кухне и не вздумай сунуться в комнату. В такие дни у нее отнималось чувство времени.
А что она передумала, перечувствовала, когда по ночам, поджидая сына, вздрагивала от каждого шороха, когда пьяная метнувшаяся тень в проеме двери поднимала ее и, словно обмирающий пух, выносила на кухню: “Дай пожрать…” И все равно – пусть пьяный, злой, неуправляемый, голодный, зато живой и дома!
Сколько тоскливых вечеров провела мать одна, лишь жалобный свет ночной лампы был ее компаньоном, какой мучительный и трудный путь, полный одиночества, страха и обид, она прошла, никому не дано знать. Только сатана мог придумать такой крошечный мир, да такой жестокий, круглый, чтобы не было ни конца, ни края безумной гонке жизни.
Если лежат двое, то тепло, уютно им, а одинокому как согреться? – библейские строки о жажде душевного тепла, как стон. Согревали мать лишь воспоминания о детских годах сына: каким он был добрым и приветливым, как отвечал улыбкой на улыбку, объятием на объятие. Да еще надежда, что женится сын, образумится, наградит ее внуками, ибо что каждый из нас за вычетом любви, семейных забот и привязанностей?
Он и женился. Такое могло произойти лишь в воображении, а не наяву. Откровенное презренное безделье невестки сводило Клавдию Петровну (да и всех соседей) с ума. Молодая, здоровая девушка целыми днями лежала на диване, уставившись в телевизор. Покурить, выпить, в карты сыграть – пожалуйста, а вот посуду, полы вымыть – увольте. Разумеется, ни о каких детях не могло быть и речи…
Узелок завяжется, узелок развяжется… Через полгода молодые разошлись. И во всем виноватой оказалась мать. Все чаще стали видеть соседи на ее лице следы побоев, но откровенничать и жаловаться, а тем более просить помощи было не в ее характере. Терпела. Надеялась на лучшее. Представляю, как часто ее душа начинала бешено колотиться и проситься наружу, в небо, в космос, чтобы отыскать там, в пантеоне богов ангела-хранителя, защитника сына, который бы направил его на путь истинный.
Сколько на нашей земле таких великомучеников, живущих одной надеждой?
…В тот злополучный день мать, видимо, поняла то, в чем никогда не хотелось признаваться: ей больше не за чем было жить, сын не исправится до конца своих дней. Не было ей резона оставаться живой, ибо у того, говорят, кто сам всю жизнь был ангелом-хранителем, своего ангела нет. Откуда ему взяться?
Так и умерла Клавдия Петровна, никому не пожаловавшись на несправедливую судьбу, никого не попрекнув, не покаявшись…
…Уходят из жизни близкие, родные, друзья. По-разному уходят. Как Клавдия Петровна, самолично подготовив себя к смерти, не смакуя жестокость своего поступка, а, надеясь, что он потрясет сына, и тот одумается… Потому что главное, во что верила художница Клавдия Петровна, – это то, что каждое мгновение жизни, каждое явление исполнено собственного смысла, значительно и по-своему прекрасно…
Но нет, Евгений в раскаянии себя далеко не пустил. Ни страдания, ни скорби не было на его лице. Разве что безмолвно терпел сквозняк из-за настежь распахнутой двери…
Возвращались с кладбища небольшими группами. Последняя, в которой еле плелся Евгений, была довольно навеселе. Не знаю, как другие, но я вдруг поняла, что должна, обязана, сделать что-то протестующее, хотя бы возгласом, взмахом руки, болью, которую ощущала. Не придумав ничего, я встала со скамейки, чтобы уйти, чтобы не видеть, как войдет в опустевшую квартиру, где тикает под шум поднявшегося ветра, – словно материнское сердце стучит – оставшийся на комоде будильник, сын Клавдии Петровны со своими дружками…
…А что ты делаешь здесь, на шахте? – спрашиваю Евгения. – Квартира хоть цела?
– Цела, прописан я в ней, успокойся. Сейчас живу у друга здесь, но жить-то на что-то надо, вот и сдаю хату. Впрочем, навряд ли мне она вскорости понадобится, чую, в небесном городе меня прописка ждет…
– Так уж и в небесном, – хотела было сказать, – твое место в аду, – но не стала заходить так далеко.
– Что смотришь осуждающе? После смерти мамы я ближе к Богу стал… Ты не поверишь, но дня не проходит, чтобы я не думал о маме. И знаю, мама меня простила.
И я поверила, потому что мы можем делать все, что угодно, – любить, страдать, ладить, не ладить с людьми, обманывать, но есть загадочная связь между детьми и матерью. Это прощение нелогичное, необъяснимое, непоследовательное прошение самых родных на свете людей…

Аминат ДЖАУБАЕВА
Поделиться
в соцсетях