Мор
В нашей станице Ново-Троицкой (да и разве только в ней одной), когда играют в лото, цифры 33 не называют. Вместо нее бесшабашно кричат: “Голодуха” или, наоборот, глухо, будто харкнув, рубят: “Мор”. И все, млад и стар, знают, что соответствует это великому голоду, устроенному на нашей земле в 1933 году большевиками ради закабаления и истребления тысяч и сотен тысяч Непокорных казаков и крестьян. Признаться, жуткое понятие “голод” до меня долгое время не доходило. Воспринимал я его как что-то далекое, мрачное и непонятное. Но однажды – и навсегда – дошло. Точно не помню, но произошло это что-то сразу после Великой Отечественной. В то время на мне, как и на пацанах других семей, лежала обязанность встречать из стада корову. К вечеру мы, пацанва, как-то само собой шли к Егорлыку. Через мост проходило одно стадо, другое, третье. Каждый высматривал свою корову, отлучал от общего стада и гнал домой. Однажды, в стаде нашей коровы не оказалось. Мор
В нашей станице Ново-Троицкой (да и разве только в ней одной), когда играют в лото, цифры 33 не называют. Вместо нее бесшабашно кричат: “Голодуха” или, наоборот, глухо, будто харкнув, рубят: “Мор”. И все, млад и стар, знают, что соответствует это великому голоду, устроенному на нашей земле в 1933 году большевиками ради закабаления и истребления тысяч и сотен тысяч Непокорных казаков и крестьян. Признаться, жуткое понятие “голод” до меня долгое время не доходило. Воспринимал я его как что-то далекое, мрачное и непонятное. Но однажды – и навсегда – дошло. Точно не помню, но произошло это что-то сразу после Великой Отечественной. В то время на мне, как и на пацанах других семей, лежала обязанность встречать из стада корову. К вечеру мы, пацанва, как-то само собой шли к Егорлыку. Через мост проходило одно стадо, другое, третье. Каждый высматривал свою корову, отлучал от общего стада и гнал домой. Однажды, в стаде нашей коровы не оказалось. Я было решил, что проглядел. Но ее не оказалось и дома. “Знать ничего не знаю, – заявила мне мать. – Иди и найди!” У меня и раньше были случаи, когда я упускал корову из виду. Обычно она оказывалась на кладбище, в которое упирался наш огород. Там была хорошая трава, и то, что она не добирала на пастбище днем, добирала меж могилами вечером. Уже свечерело. Я походил туда-сюда по улицам. Нигде! И отправился на кладбище. Должен сказать, что крестов и могилок я не боялся, потому что выросли мы тут же, и по ночам на кладбище доводилось бывать не раз.
Повторяя громко: “Маня, Маня!” (так звали нашу корову), я пошел через кладбище по знакомой дорожке. Прошел в дальний конец, поискал там и, когда двинулся обратно по обочине кладбища, остановился и оробел. Я увидел могилку. Точнее, не могилку, а холмик свежевырытой земли, изобиловавшей множеством костей. Причем костей не одного скелета: большие и малые черепа, фаланги пальцев рук и ног, ребер и другие кости вперемешку с пучками волос и земли. Я был поражен. Позже догадался, что тот, кто копал кому-то могилу, видимо, отказался от своей затеи по той причине, что начал копать на сплошных костях. Скорее всего, копавший все же выкопал яму под могилу в другом месте, а это место лишь слегка прикопал. Присмотревшись, я определил, что моя страшная находка располагалась на середине осевшей лощины, которая шла по периметру кладбища. С этими наблюдениями я вернулся домой и рассказал все матери. Она расспросила подробно и, слегка задумавшись, заговорила: “Так это, сынок, братская могила, там пол станицы было закопано в тридцать третьем году”. Она поведала мне, что на этих захоронениях и похоронках она и заработала свои вынужденные первые трудодни в колхозе, который тогда сколачивали активисты в нашей станице. “Так вот, в 33 году, – призналась она, – казаки в колхоз “итить” не хотели и менять ту жизнь, какою они жили до сих пор единолично, и то, что от этого получали. Люди жили зажиточно, даже богато. Ничего бы лучшего и не надо было. После окончания гражданской войны (а наша станица тогда разов десять то к красным, то к белым переходила) красные одержали верх. Понаехали, Бог знает, откуда, в станицу в кожанках, при наганах коммунисты, политруки, активисты из голодранцев. Начали пропагандировать эти самые постылые колхозы. Костяк совостожили из самых что ни на есть лодырей, забулдыг и стали ходить от двора ко двору, отбирать все, что было у людей, в колхозы. Но казаки, как сговорились (хотя и не сговаривались), в колхоз не “итить”. Тогда эти команды решили загнать людей в колхозы измором. Для этого стали отбирать у людей все дочиста. Урожай в 32 году не такой уж плохой был: вполне можно было бы и перебиться. Но активисты-коммунисты начали все отбирать. И не только зерно, а все, что можно было есть. Заходят, значит, в дом и забирают все подчистую. Вынюхивали, шарили под застрехами, залезали в печь. Томилась там свекла или тыква – забирали все подчистую. Не дай Бог такое пережить кому. И люди стали пухнуть и вымирать с голоду, как мухи. Вымирали не только семьями, но и улицами… Люди, ощутив безвыходность, стали покидать станицу, прихватив с собой самое необходимое, стремились на Кавказ, где, говорили, порядки были не такие жестокие. Уходили через Армавир, Невинку, к Кавказским горам. И что ты думаешь, по дороге их перехватывали активисты, возвращали назад, а то и добивали хилых и немощных. Люди оказались без ничего и вымирали. Вымирали так быстро, что их не успевали хоронить, да и хоронить было некому. Правда, семья наша немного в ином положении оказалась, – отвлеклась мать. – Отец твой с малых лет хорошо в технике разбирался. В кого удался, самоучка был. Раньше бывало, рассказывали, дед всегда брал его с собой на сноповязалку. И когда что-то не ладилось, ему, тогда восьмилетнему, говорил: “А ну-ка посмотри, Андрюша, что там не заладилось”.
Отец твой быстро смекал, и находил причину поломки и советовал, как ее устранить. Он и в паровых машинах разбирался, и в другой технике. Откуда это у него? Просто смекалка. В станице знали про его способности. Поэтому спустя годы, когда образовался МТС, сам директор приехал и уговорил его быть старшим механиком. Тогда из-за границы закупали разные трактора, но в них и в их поломках мало кто разбирался. Гробили закупную технику напрасно. Отец твой смышленый был. Всегда и быстро поломки устранял. За это ему дали звание “Стахановца” и билет. Но однажды, стал он на “фордзоне” в разгар хлебоуборки. Тут встречный на линейке политрук заявляет: “Это что еще за прохвост? Стоят комбайны, трактора, а он, ишь! Кто такой и почему катается, разъезжается на “фордзоне”? Отец ему: “Да я, мил человек, механик в МТС, собрал его с брошенных в глинищу деталей, как не пригодных, и самолично восстановил во внеурочное время трактор. Вот теперь езжу, обслуживаю по вызову тех, кто обломался”. “А ну-ка назад!” – закричал политработник. Развернул отца назад. Трактор забрали. Разузнали, что твой отец кулацкий сын. С работы погнали. Шесть месяцев он без дела сидел дома, написал письмо в нужный отдел края. Там быстро разобрались: кто он, что и как работал. Отца на свое место восстановили, а этого политработника расстреляли. Как вредителя и врага народа. Без отца МТС заметно сбавил темпы работы, такие тогда были порядки. А ребята молодые, видишь, хоть и с душой работали, да не соображали в технике. Отцу заплатили за вынужденный отпуск и даже двойной продуктовый паек дали, когда ты родился. Но на меня тоже наседали: иди, мол, давай в колхоз. На первых порах, из молодых девчат, которые в живых остались, сколотили похоронные бригады. И меня туда приткнули. Дали нам тачки, носилки, мешковину, попонки всякие, чтобы мы ходили по дворам и собирали мертвецов. Тем и занимались. Обнаружив мертвых, в мешковину, попонки заворачивали, выносили на улицу, грузили на брички, тачки и везли на кладбище. Там по отдельности никого тогда не хоронили. Из мужиков одна трудо-копательная артель была создана. Они по обочине кладбища вырыли одну глубокую и широкую траншею и в нее, значит, мертвых складывали штабелями. Малых и старых – всех вперемешку. А когда штабель мертвецов поднимался до верху, его присыпали и продолжали рыть траншею дальше. В этот ров свезли, можно сказать, большую часть людей станицы. Эта гибель продолжалась почти весь 33-й год. Худобу и всякую живность побили. Не то чтобы скота – собак, кошек, крыс не осталось. Дома запустели, деревья вырубались, все растаскивалось. Полный разор наступил. Людей на иных фамильных улицах единицы остались. Активисты буквально караулили, когда же на той или иной улице такой-то (еще живой) дойдет.
Знали и мы, кто где живой ещё остался. И даже в этих условиях активисты – душегубы продолжали проявлять свою активность: поскорее истребить еще живых. Вот какой случай был, можно сказать с моей подружкой с Залесенки, где я до замужества росла. Там люди зажиточно жили. Рассказывают, эти активисты заметили дымок над одним домом. Ага, думают, варят что-то. Зашли. А Даша – подружка моя – в живых одна осталась. Сидит над чугунком за столом, взялась за голову и голосит. Те чугунок у нее отобрали и на двор. “Ишь, паскуда, – говорят, – приберегла что-то. Вот почему она такая живучая”. Ну, набросились на нее с палками и прутьями и тоже прикончили. Мы уже когда хоронили ее по их доносу: и голова, и грудь ее изуродованы были. Да кабы один это случай был… Господи, десятки было случаев людоедства. В результате столько народу погубили. В нашей станице жило около 16 тысяч жителей, после 33-го пять-шесть тысяч осталось. Остальные попали в эту траншею. Да и каких людей: самых крепких, работящих, стойких. Уморили. Смирные да покорные только и остались. А бывало, что привозили еще живых. Таких относили в “Гамазей” доумирать. А “Гамазеем”, не знаю почему, у нас называли дом возле кладбища. Прочный, каменный был. До коммунистов в этот “Гамазей” казаки добровольно по осени по 2-3 пуда зерна сдавали. Это на случай, если у кого пожар случится, умрет кормилец или иная беда постигнет. Тогда решением казаков из этого запаса пострадавшим выдавали сколько полагалось зерна. А теперь в этом “Гамазее” еще привезенных по оплошности живых относили доумирать. А ведь до мора как жили! Какие ярмарки были, как праздники, свадьбы справляли. Ничего не осталось… Как-то мне тогда сообщили, что в “Гамазее” умирает моя подруга с Залесенке, Катюша Шаповалова. Я мигом туда. Гляжу, а она в уголке, в чистой сорочке, красавица моя, уже опухшая лежит. Я окликнула ее. Она открыла глаза, узнала меня, заплакала и тихонько замолвила: “Ольгушка, подружка моя милая, да я незаразная, ничем не хвораю. С голоду умираю. Вот уж 2 недели росинки во рту не было. Дай мне что-нибудь, милая”. А у меня с собой ничего съестного. Я ее быстро на тачку и к себе домой. Мы же рядом с кладбищем поселились. И мало-помалу выходила ее. Я и теперь с ней дружу. А на день своего спасения всегда приходит ко мне. Со слезами в ноги падает и целует. И всегда несет мне что-нибудь съестного. Вот что творилось, сынок. Прадед твой, Анипадист Черкашин, богатый казак был. Четыреста десятин на отлете имел. Силач. Усадьба возле Егорлыка, каменная богатая была, двор булыжником выстлан. Лошадей, овец, коров помногу держал. А из наследников – одна дочка. Управляющим у него твой дед Павел был. Способный и работящий мужик и честный. Анипадист за него и дочь свою выдал. Шесть сыновей нарожали, в том числе и отца твоего. В последнее время ни батраков, ни наемников никого со стороны не брали. Внуки, невестки со всем справлялись. У прадеда золотишко было. И когда стали раскулачивать, он сразу смекнул – это конец. Всем внукам по 50 золотых червонцев выдал. “Стройтесь, – наказал, – где хотите, а из усадьбы уходите. Иначе пропадете”. И сам ушел жить на хутор Передовой, возле железной дороги. И прожил еще бы много лет. Он был такой здоровяк, кому на кулаках равных не было. Кулаки были как голова у годовалого ребенка. С размаху на кулаках троих улучалось сносил. Но молодуха, у которой он жил, выменяла у солдат с поезда офицерскую шинель и принесла домой. А в ней были вши. Заразился, захворал твой прадед тифом. И умер. Царство ему небесное…
Ну а в колхозы, оставшихся в живых, хочешь не хочешь загнали. А куда деваться. Сплошная нищета. А у нас, что осталось у женщин? Шесть вещей на брата: “Юбка, кофточка, косынка, вилы, тяпка да лопата”. С раннего утра до ночи ишачили, а получали с гулькин нос. Так мы и прозвали меж собой колхоз “Путь Ильича” колхозом “Пута Ильича”…
Я записал этот рассказ, покойной уже матери, и теперь, через много лет, решил поведать людям с тем, чтобы рассказать о том несчастье, которое постигло крестьянство с приходом революции 17-го года.
Но еще в большей степени я решил поведать этот рассказ, чтоб не зашептали ковыли и не закрывали заросли сирени памяти о тех тысячах и миллионах красивых, работящих, сильных казаков, которые безвинно умирали, и которых закопали на кладбищах, выгонах степей Кубани, Дона, Егорлыка, Днепра и чьими костьми усеяны необозримые просторы Сибири.

В. СЫРОМЯТНИКОВ.