С первыми холодами засобирался к Митричу, доброму, милому старику, с кем свела однажды судьба на вечернем автовокзале. Помню, сразу обратил внимание на него, сидевшего среди немногих в ожидании своего автобуса. Какой-то отрешенностью от всего происходившего вокруг и в то же время богатым внутренним содержанием, отчетливо обозначившимся в каждой черточке его худого, казалось, совсем непримечательного лица он притягивал к себе необъяснимой силой и вызывал желание проникнуть в круг его мыслей, чувств, переживаний и дум.
На свой автобус старик опоздал. На такси – не позволяли средства. На гостиницу тоже. Подняв ворот тонкого, видавшего виды пальто, он решил скоротать время до утра на холодной вокзальной скамейке. Благо на дворе только намечалась ранняя осень.

С первыми холодами засобирался к Митричу, доброму, милому старику, с кем свела однажды судьба на вечернем автовокзале. Помню, сразу обратил внимание на него, сидевшего среди немногих в ожидании своего автобуса. Какой-то отрешенностью от всего происходившего вокруг и в то же время богатым внутренним содержанием, отчетливо обозначившимся в каждой черточке его худого, казалось, совсем непримечательного лица он притягивал к себе необъяснимой силой и вызывал желание проникнуть в круг его мыслей, чувств, переживаний и дум.
На свой автобус старик опоздал. На такси – не позволяли средства. На гостиницу тоже. Подняв ворот тонкого, видавшего виды пальто, он решил скоротать время до утра на холодной вокзальной скамейке. Благо на дворе только намечалась ранняя осень.
Мы разговорились.
– Митрич, – протянул вскоре незнакомец свою широкую, как футбольное поле, ладонь и крепко сжал мою руку длинными, шершавыми пальцами. (Не сразу догадался: Митрич – фамилия или укороченное от отчества Дмитриевич. Оказалось второе). За всем его сильным существом и рукопожатием угадывалась судьба. Брошенного и никому теперь не нужного человека, удивившего меня широтой и глубиной знаний, огромным жизненным опытом, а главное – невероятно добрым, проникнутым ярким светом отношением к людям. И даже к тем, кто когда-то, возможно, совсем невзначай нанес обиду, равнодушно прошел мимо, еще вчера значившись в друзьях и приятелях.
Я ненавязчиво пригласил его к себе. И почти до утра мы сидели на кухне, беспрестанно пили кофе, разговаривая о жизни. Я не уставал поражаться цепкости его памяти, способности, что называется, до точки и запятой цитировать древних римлян и греков, классиков русской и зарубежной литературы, философов разных школ и направлений.
О перипетиях собственной жизни Митрич говорил вскользь. Но и этого хватило, чтобы проникнуться уважением. Окончил престижный вуз, долгие годы возглавлял на одном из крупных столичных заводов большой конструкторский отдел. Готовил кандидатскую. А тут заболела мать, вложившая в него, единственного, все свои силы, свою мечту и надежду. В далекую станицу на Кавказ московская сноха ехать наотрез отказалась. И к себе забрать не проявила никакого желания. (В шикарной квартире, доставшейся ей по наследству, всем и вся распоряжалась только она, авторитарно, не считаясь с мнением мужа. Старая, больная женщина и не поехала бы: как уезжать из дома, в котором столько было прожито и пережито! А сын по ночам не спал. Ворочался до утра, И, наконец, сжег все мосты и уехал, как сказала его бывшая, «в никуда». Интеллигентному, много прожившему в мегаполисе талантливому инженеру, кому жизнь обещала большое будущее, трудно пришлось в глухой, забытой Богом станице, где работала лишь маленькая фабрика с почти кустарным деревообрабатывающим производством. Общение с соседями и коллегами – на уровне маленького кухонного оконца. Приходят в гости в основном, чтобы выпить. Этим же заканчивается и совместный поход в лес по грибы. Большой амбарный замок на дверях сельской библиотеки не открывался, пожалуй, лет десять, а то и больше.
Но он остался, а как же иначе! Своим возвращением Митрич продлил на долгие годы жизнь матери, не теряя ни на миг надежду, что одумается, вернется к нему жена с сыном. И все образумится. Капризная москвичка, привыкшая ко всему готовому, не вернулась. А вскоре и забыла его, заказав и сыну дорогу к отцу. Вот такая грустная история. Лет десять назад под заходящее ласковое летнее солнце мама Митрича ушла навсегда. Тихо и спокойно. На ее лице навсегда застыла улыбка умиротворения и благодарности сыну, уже немолодому человеку, так истово исполнившему до конца свой святой долг. После похорон уезжать из станицы он уже не захотел. Да и куда ехать-то! Прирос к этим местам. Начинать заново жизнь – поздно…
Тогда, утром, выпив чашечку кофе, Митрич только и сказал на прощанье: «Приезжайте, всегда буду рад!». Это было несколько лет назад. С тех пор периодически навещаю Митрича, каждый раз получая огромное наслаждение от общения с донельзя простым, безгранично мудрым человеком, каждая мысль которого – на вес золота! После шумного города, где так много наносного, где тебя поглощает суета, а тепло человеческое смущенно прячется по закоулкам, в неприхотливом двухкомнатном домике рядом с Митричем, словно у камина в промозглый день, хочется думать только о вечном, о самом важном, теплом, светлом, о красоте души, согревающей всех живущих на этой земле. Каждый раз обнаруживаю у него новые книги. Знаю: каждая – отложенный от мизерной пенсии рубль, отказанная возможность позволить себе кусочек колбасы или любимой им копченой рыбы, «Без книг мой мир пуст и никчемен, – часто повторяет Митрич. – А что может быть интереснее?!».
На этот раз застал Митрича в подавленном настроении. И даже привезенные в подарок с трудом добытые на зиму валенки и новое издание Сергея Довлатова никак не обрадовали его.
– Зачем все это! – вдруг произнес Митрич, равнодушно бросив свои взор в раскинувшуюся за окном безмятежность.
– Что? – не совсем понял я, подбрасывая в разгоравшуюся печь заготовленные хозяином еще летом дрова. И сразу понял: Митрича обидели. С годами он изменился и стал обостренно воспринимать людскую грубость и равнодушие. И не только по отношению к себе.
– Мой любимый Чехов как-то сказал: «Чем культурнее, тем несчастнее». Это обо мне! – с первой же минуты монолога слова Митрича застряли в горле.- Недавно на почте в районном центре, отправляя телеграмму сыну, как всегда, обратился к сидевшей по ту сторону относительно молодой женщине со своим обычным «Сударыня! Позвольте у вас спросить!». Так такое началось! В чем только не обвинили! А заведующая, тоже выказав недовольство, весьма нетактично посоветовала: «Вы со своими интеллигентскими штучками-закорючками поосторожнее, а то в следующий раз греха не оберетесь!». Вот те на! А что, собственно, я сказал?! Как ты думаешь, в следующий раз зайду туда? Возможно, и да, но с каким чувством и настроением!
– Митрич, дорогой! – решил я успокоить старика. – Нашли, на что обращать внимание! Сегодня такие ситуации – сплошь и рядом. Пора привыкнуть!
– Не надо! – остановил рукой Митрич. – Знаешь, это симптоматично. За этим случаем – другой разворот мышления, другая философия. Воспринимать её или не воспринимать – удел каждого. Но мне претит! Недавно в городе подал нищему в тюбетейке, почти что моему ровеснику, несколько монеток. Глянул ему в глаза и дал. Потому как не увидел я там искры жизни и надежды. Дал бы и больше! Так пенсия моя, сам знаешь – гуляй не хочу! И вдруг за спиной язвительный женский голос: «Нашелся богатенький, сам в застиранном плаще, дырка на дырке, а туда ж…!». Плащ-то у меня, действительно, не новый, и давно уже в оных не значится. Но ведь не в нем же дело, правильно!? Потому и не обратил я внимания на ехидные слова той женщины. Бедных-то меньше не становится, а всех слушать – оглохнешь! Злые мы стали, знаешь, очень злые. И глухие к боли рядом живущих. Боимся сдвинуться с места и помочь нуждающемуся. А сколько их сегодня! Помнишь, как у моей любимой Инны Лиснянской: «Защиты жди от слабого, от сильного не жди. Проси не у богатого, у бедного проси». Вот так вот, мой друг! Как больно сознавать, что время не меняет людей. Не делает их лучше. Небогатый я человек, но меня это и не коробит. А на иных смотришь, и больно становится – не живут, а в постоянном страхе перед неизбежностью потерять то, что имеют сегодня!».
По всему было видно: Митрич хотел выговориться и успокоиться. Слишком много за последнее время накопилось у него в душе и не давало покоя. Не знал я, на несколько месяцев исчезнув с его горизонта, что выпало ему нелегкое время впервые оказаться в больнице в соседнем Краснодарском крае и столкнуться там с откровенной – нет! не так – наглой несправедливостью. До этого позвонил взрослому сыну, уже самому отцу троих детей, чтобы поставить его в известность о своем крайне плохом самочувствии. И услышал в ответ убившее его своим цинизмом: «Вряд ли смогу выбрать время приехать, да и зачем ворошить прошлое?». Митрич так ничего и не понял, о чем это он, его единственный сын, с которым пуповиной связан на этой земле. Не забывал же его никогда, помогал, поддерживал, несмотря ни на что, щедро слал деньги в Москву… А в больнице с виду такой интеллигентный доктор, почти олицетворение земского врача, узнав, что у Митрича никого нет, хладнокровно заявил ему: «Ваше лечение обойдется слишком дорого, а таких средств, как я понял, у вас нет. А мы, к сожалению, ничем не располагаем». Скошенный, словно трава под острым лезвием косы, ядовито-жгучими словами врача, Митрич в тот же день, собрав вещи, вернулся домой. Подумал, уж лучше дома встретить свой последний час. Пусть в одиночестве, но без упрека, намека на что-то ему непонятное, без разлагающего человека равнодушия и черствости.
– Понимаешь, – голос старика обрел уже совсем другое, спокойное звучание, настроенное на философское восприятие и осмысление происходящего, – иногда я смотрю на людей, обязанных (именно обязанных!) помочь другим, вижу их пустые, абсолютно пустые, иначе не скажешь, глаза и странным образом не вижу их лиц. Не знаю, как объяснить это – человек без лица! Согласись, это ведь просто страшно! Есть рот, произносящий что-то несуразное, нос, щёки, подбородок, уши, ничего не желающие слышать, а вот лица почему-то нет. Наверное, потому что у таких людей все разрозненно, все хаотично. Нет чего-то общего, объединяющего. Потому и маски даже нет. Отсюда наши беды и все несчастья. Ты думаешь, врач в больнице не мог мне сказать, объяснить все по-другому? Отнюдь! Ему не хватило такта и умения вести себя, а по большому счету интеллигентности. Вряд ли он читал и прочитает когда-нибудь знаменитые «Письма о добром» Дмитрия Сергеевича Лихачева, где есть такие строки, заставляющие каждого разумного думать: «Интеллигентность – это способность к пониманию, к восприятию, это терпимое отношение к миру и к людям». Ни одно высшее или супервысшее образование не сделает человека интеллигентным, если в нем ежеминутно и ежечасно не работает душа, заставляющая постоянно самосовершенствоваться.
Недавно возвращаюсь в станицу на рейсовом автобусе. На одной из остановок заходит молодая беременная женщина. Стоит. Никто не шелохнется. Пришлось встать, хоть и после уколов, и уступить место. По-другому я не могу! А между тем, помоложе меня, уютно устроившихся в креслах салона автобуса, было немало! И никто не шелохнулся до самой конечной остановки. Неужели мой возраст не выдавали белые, как лунь, волосы на голове, моя сгорбленная спина, руки в синих прожилках, крепко державшие перила автобуса, когда его трясло на поворотах? Все как бы в порядке вещей. А знаешь, я не обиделся! Почему? Все по той же причине: людей было много, но я снова не видел их лиц. Многие повернули свои головы к окну и, застыв в неподвижности, сидели, как филины в стремлении рассмотреть на расстоянии что-то им еще не знакомое и не ведомое. Поверь, было смешно и грустно одновременно! И я подумал тогда: как же мы поверхностны, не стремимся заглянуть в себя, не пытаемся самоочиститься, задумываясь об этом лишь, когда входим в церковь или мечеть. И забываем: храм необходимо строить прежде всего и в первую очередь в своей душе. И только потом идти с ней, уже совсем другой душой, в мир. К людям, помогать каждому, кто нуждается, особенно в самые тревожные для них дни. И не отворачиваться, чтобы не терять лицо. А как человеку без лица, как!?
Митрич, Митрич… Я слушал его и думал: как же несправедливо поступила с ним судьба, вдруг загнав далеко от цивилизации (а впрочем, как знать?!), заодно вручив с первого дня рождения, как красное полотнище, независимый характер и обостренное чувство справедливости. И удивлялся, как не стал он в свое время диссидентом, не уехал за границу. Не уехал, потому что на свете была мама, в горе и муках воспитавшая его одного, упорством своим и настойчивостью не оставившая без образования, И еще какого!
У разгоревшегося огня в стареньком покосившемся домике Митрича я вдруг подумал, как все-таки счастливы они, эти люди, почти что инопланетяне с позиций сегодняшнего дня, умеющие по-другому жить и мыслить, не страшащиеся потерять накопленного, способные говорить то, что думают. Порой самую горькую правду. Кого бы она ни касалась. И в очередной раз, в который по счету, не помню, вновь ощутил неописуемую радость от подаренной Всевышним встречи с близким мне по духу человеком.

М. НАКОХОВ.