Так получилось, что первая моя встреча с Мирой Тлябичевой оказалась единственной, и уже тогда Мира была смертельно больна. Мне запомнилось ощущение утончённой романтичности и чистоты стоящей передо мной женщины в строгой аскетичности книжных полок и письменного стола. Тогда показалось, что комнаты в доме как-то несоразмерны ей, слишком просторны и пронизаны светом, в котором она словно таяла, а в тяжёлой затруднённости дыхания и осторожных движениях тонких рук почудилась щемящая пагуба мучительного недуга, которую она точно пыталась побороть жёстким усилием. И лишь погрузившись в воспоминания детства и юности, словно оттаяла, заулыбалась.
Мира была внучкой знаменитой народной сказительницы Дыги Хахандуковой. Она не принадлежала, как мне показалось, к породе суетных женщин, стремящихся победить время и возраст. Она была другой, и сама ее женственность тоже была особая, закалённая, точно стальной клинок. Таким женщинам мужчины не говорят дежурных комплиментов и в их присутствии смолкает любой остряк.

Так получилось, что первая моя встреча с Мирой Тлябичевой оказалась единственной, и уже тогда Мира была смертельно больна. Мне запомнилось ощущение утончённой романтичности и чистоты стоящей передо мной женщины в строгой аскетичности книжных полок и письменного стола. Тогда показалось, что комнаты в доме как-то несоразмерны ей, слишком просторны и пронизаны светом, в котором она словно таяла, а в тяжёлой затруднённости дыхания и осторожных движениях тонких рук почудилась щемящая пагуба мучительного недуга, которую она точно пыталась побороть жёстким усилием. И лишь погрузившись в воспоминания детства и юности, словно оттаяла, заулыбалась.
Мира была внучкой знаменитой народной сказительницы Дыги Хахандуковой. Она не принадлежала, как мне показалось, к породе суетных женщин, стремящихся победить время и возраст. Она была другой, и сама ее женственность тоже была особая, закалённая, точно стальной клинок. Таким женщинам мужчины не говорят дежурных комплиментов и в их присутствии смолкает любой остряк.
Она появилась на свет в военное лихолетье – в июне 1942 года. Но первые впечатления детства были уже совсем идиллическими. Небольшой домишко в Старокувинске – в излучине реки и белые махровые гроздья акаций – дерева, которое для неё стало поэтическим кодом, в котором соединятся и запах, и цвет, и образ тех детских дней, некая матрица изначального бытия.
Кровь бабушки-сказительницы рано проступила мощным током в ее жилах. Ещё на школьных страницах в косую линейку стали появляться первые рифмованные строки – неумелые и угловатые, но подкупающие непосредственностью. В те послевоенные и полуголодные годы, по известному духовному закону, гласящему, что ограничение плоти провоцирует взлёт духа, увлечение поэзией было всеобщим. Ну а в формирующихся тогда горских литературах отношение к тем, кто обладал даром создавать рифмованные строки, было почти сакральным. Узнав, что его племянница сочиняет стихи на своем родном, абазинском, языке, ее дядя, отставной офицер, с седьмого класса определил ее в национальную школу-интернат, где работал тогда мощный преподавательский состав – учителя старой гимназической подготовки. Они сумели не только заразить юную Миру любовью к русской литературе, но и старались максимально развить ее поэтические способности.
Среди одноклассников Миры не было, наверное, ни одного, кто не пробовал бы себя в поэзии, но ее стихи учителя выделяли. Известный журналист и поэт Кали Джегутанов тоже занимался с юной поэтессой, разбирая с ней ее стихи, помогая осваивать технические приемы стихосложения. Услышав о ее даровании, к ней пришел и Хамид Жиров, тогдашний редактор абазинской газеты «Коммунизм алашара», и предложил опубликовать несколько ее стихов на страницах газеты.
После окончания школы-интерната она поступила в Литературный институт. Ее лицо светилось, когда она рассказывала об этой удивительной поре. Время учёбы совпало с начавшейся «оттепелью», подули ветры свободы, и поэзия вышла на стадионы. На слуху у всех были имена Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского, а Евгений Евтушенко и Белла Ахмадулина, только что окончившие литинститут, были частыми гостями студенческого общежития. Лекции студентам читали Сельвинский, Долматовский, Андрей Дементьев. Целый год студенты занимались в Эрмитаже, на блестящих лекциях выдающегося искусствоведа гречанки Тахо Годи. Сама атмосфера творчества поэзии заражала, завораживала, околдовывала и чаровала, вовлекая в свой мощный экстатический вихрь и уже не отпуская никогда. Поэтические строчки, казалось, витали в воздухе, являлись в предрассветных сумерках, стучали по подоконнику дождевыми каплями, кристаллизовались белоснежными снежинками, звенели весенней капелью, шептались летней изумрудной листвой… Ее первая дипломная книга стихов «Ожидание» получила тёплые отзывы и московских, и местных критиков, и ценителей поэзии.
Первый дар, который Мира получила от Бога, – это чистота души, неизменно проступавшая в ее стихах. Ни одной мстительной, жестокой, завистливой или гневной строки. Ни одного ложного или ходульного образа. Ни одной пустой декларации. Точный, безошибочный слух поэта улавливает в пронизывающих эфир волнах свою, проникновенную, гармоничную и спокойную, мелодию.

После возвращения на родину Мира вышла замуж и работала сначала в газете «Коммунизм алашара», а потом в республиканском книжном издательстве.

Стихи Миры этих лет полны затаённой печали, какой-то скорбной меланхолии, а порой высокой скрипичной нотой звенит в них и надрывная боль. Ее сыну был поставлен в эти годы пугающий диагноз, и если и выпадала в это время свободная минута, она разрешалась не стихами, а горестными слезами и молитвами Всевышнему. Господь не остался глух к ее мольбам. К тринадцати годам болезнь ребёнка начала отступать, страшный диагноз не подтвердился. Но годы скорби не могли не надломить здоровья самой Миры. И в эти же годы сложилось ее нравственное кредо. «Счастлива ли я? хм… Ничто так не относительно, как человеческое счастье. Счастливы бывают дети и духовно богатые люди, которые все трудности жизни переносят со смирением как волю Божью. К своему великому сожалению, к таким высотам я, как ни старалась, приблизиться не смогла. Вера в великую истину – великая сила. Я знаю, что от ее отсутствия идут все беды человека…» В стихах теперь все чаще проступали строки запредельной высоты и духовного прозрения.

Оценивая пройденный путь, Мира избегала всякой вычурности и позёрства. «Обычная биография. Послевоенное детство, школа, институт. Казённая работа, семья, дети. Наград больших не имею. За границей не была. Ни в какой партии не состояла. Как и всякий человек, много видела добра и много зла. Иногда Всевышний награждал меня счастливыми мгновениями: в дни выхода книг в свет и в дни рождения детей…»
Мире удалось избежать непоправимого – очерствения, гибели души. Жизненные скорби научили эту хрупкую женщину не ненавидеть и проклинать, но любить и благословлять мир и в этом обрести подлинное счастье…

Но остались и нереализованные желания, которым, увы, уже не дано было осуществиться. Поэт, пишущий на языке малочисленного народа, обречён на небольшой круг читателей и жёсткую зависимость от переводчика. «Увы, мысль, которая на твоём языке звучит полновесно, ново и свежо, может превратиться в ужасную банальность при переводе…» Миру мало переводили и мало знали вне узкого круга ценителей поэзии.
…Наша беседа продолжалась недолго. Надрывный кашель всё чаще мешал Мире говорить. И осталась странная недоговорённость, словно смутно ощущаемая тайна, для понимания которой не хватило нескольких самых главных, но оставшихся непроизнесёнными слов… Она ушла от нас в сентябре 2011-го…