Мистика открывает истину, заслонённую реальностью.
                                                                                                                              Гёте.
Ирка Рустова – педагог от Бога, в этом был убеждён весь научный городок Заречный. И не удивительно. Она, после тридцати выйдя замуж за инженера НИКИРЭТ, добилась открытия при местной школе музыкального класса, собрала ребятишек, и ученики её прогремели сначала в Пензе, потом в Приволжском федеральном округе, а спустя несколько лет – и на конкурсе Чайковского!
Теперь её почтительно называли Ириной Ивановной, с ней за руку здоровался сам директор института, а родители гордились и хвастались друг перед другом успехами своих ребятишек.

Мистика открывает истину, заслонённую реальностью.
                                                                                                                              Гёте.
Ирка Рустова – педагог от Бога, в этом был убеждён весь научный городок Заречный. И не удивительно. Она, после тридцати выйдя замуж за инженера НИКИРЭТ, добилась открытия при местной школе музыкального класса, собрала ребятишек, и ученики её прогремели сначала в Пензе, потом в Приволжском федеральном округе, а спустя несколько лет – и на конкурсе Чайковского!
Теперь её почтительно называли Ириной Ивановной, с ней за руку здоровался сам директор института, а родители гордились и хвастались друг перед другом успехами своих ребятишек.
Сама Ирина, человек прямой и резкий, считала, что учить ребёнка музыке – обязательно. «Но если он не хочет?» – робко спрашивали некоторые родители. «Откуда ему в четыре года знать, чего он хочет? – возражала Ирина. – Если ребёнку не суждено стать музыкантом – ничего страшного, занятия музыкой повышают интеллект, а вот если суждено, да возможности такой нет, – это трагедия».
Никто не знал, что слова эти прятали боль самой Ирины. Она родилась в семье военного, часто меняла школы, училась и музыке, но, не видя в ней будущего музыканта, ей не давали полной нагрузки, и к тому времени, когда она решила посвятить себя фортепиано, оказалось, её ровесники ушли далеко вперёд, а ей глупо и мечтать о консерватории. В итоге она стала преподавателем музыки, делая все, чтобы её мечту осуществляли ученики.
Увы, не все могли это сделать. Её соседка по подъезду Лидия Корецкая привела к ней четырёхлетнего Алексея, своего сынка Лёлика, которого сама романтичная мамаша звала Лелем. Синеглазый мальчонка с длинными ресницами походил на ангела, усидчив был и со слухом, однако талантом не блистал. Начиная работать с учеником, Ирина не всегда могла сказать, что из него выйдет, но тут всё было ясно – надежд нет. В случаях, когда быстро что-то запомнить надо было, Лёлик совсем беспомощным становился. Правда, если уж что запоминал, то основательно, беда только – времени у него на то вдвое больше уходило, чем у других, на лету всё хватавших.
Но педагогика – творчество. Ребёнок полюбит музыку, если полюбит учителя. Ирине удалось настолько привязать к себе малыша, что вскоре он доверял ей самое заветное, о чём никогда не говорил даже родителям, и очень старался заслужить похвалу любимого педагога. За два года они освоили пятипальцевое легато и разучили много произведений, но играл малыш медленно. Иначе у Лёлика не получалось.
Беда пришла неожиданно, в конце января. Как раз накануне лучшие ученики Ирины вернулись с международного юношеского конкурса пианистов имени Рахманинова. Отлично выступили: в городке только и разговоров было, что об этом. Детишки именинниками ходили, их по телевизору показывали – и столичному, и местному, Ирина поздравления принимала, лучилась вся. И тут Лёлик, который, разумеется, никуда не ездил, вдруг возьми да и спроси её:
– Ирина Ивановна! А я? Я смогу тоже… на конкурс поехать? – в глазах мальчугана светилась надежда.
Плюх! От всей радости Ирины и следа не осталось. Опешила она. Какие там конкурсы для Лёлика-то? Но педагог – всегда педагог. Нельзя показать, что ты растеряна и огорошена, что в душе кошки острыми когтями скребут. Ирина улыбнулась и, глядя прямо в глаза Лёлику, уверенно сказала:
– Конечно, Алёшенька, ещё полгодика упорно позанимаемся, руку набьёшь – и летом на конкурс поедем!
Хоть и стыдно было врать, Ирина считала такую ложь святой. Ну, нельзя же, в самом-то деле, сказать малышу, что никогда из него ничего не выйдет, что ручонки слабы и беглости никакой! Как же веру в себя у мальчугана отнять? Он же искренне думает, бедняжка, что у него все хорошо получается.
Слово не воробей. Не успела Ирина опомниться, счастливый мальчуган к ней на шею кинулся, обнял и пообещал день и ночь заниматься, потом домой помчался. Оставшись в пустом классе одна, Ирина почувствовала, как на глаза навернулись слёзы. Она не любила лгать. И всё же была уверена, что поступила правильно. Вера малыша дороже её душевного спокойствия.
Ирина поплелась домой, рассчитывая отдохнуть и отвлечься от дурного впечатления дня.
Не удалось. Едва она включила чайник, прозвенел звонок. Удивлённая Ирина, не ждавшая мужа так рано, распахнула дверь, и в прихожую вихрем влетела Лидия Корецкая, мать Лёлика, сжимая в руках букет роз и торт.
– Иришка! Ты умница, Лель мне всё рассказал! – Лидия расцеловала Ирину, вручила ей цветы и, прошмыгнув на кухню, сама поставила на стол торт. – Ты не волнуйся, – вернулась она в прихожую, – всё получится – у меня родня в Москве и отпуск в конце июня. Я с вами поеду, можешь во всём на меня рассчитывать.
Лидия продолжала говорить, и Ирина с ужасом поняла, что произошло. Корецкая буквально истолковала слова Лёлика о полугоде и теперь была уверена, что её сын будет участвовать в Международном юношеском конкурсе имени Чайковского — крупнейшем соревновании академических музыкантов-исполнителей до семнадцати лет. В этом году конкурс должен проходить в Москве с двадцать третьего июня. До него оставалось ровно полгода, и Лидия решила, что Ирина возьмёт туда Лёлика.
Боже ты мой… Ирине стало дурно, в глазах поплыл пол. Ну и что теперь прикажете делать? Они пили на кухне чай, Корецкая была в полном восторге, вся сияла, а Ирина, механически улыбаясь, думала, что организаторами конкурса будут Московская государственная консерватория имени Чайковского и Гнесинка. Председатель жюри – сам Владимир Овчинников. А она привезёт туда Лёлика Корецкого? Ирина была противна самой себе в сорвавшейся с языка нелепой лжи, но сил сказать правду не нашлось: язык теперь прилип к гортани.
Вечером, когда пришёл муж, расстроенная Ирина, вся в слезах, рассказала обо всём Виталию.
– Но у вас ещё полгода, подтянешь его, – попытался успокоить её супруг.
Он обожал жену и откровенно гордился ею. Считал, что ей всё по плечу.
– Не подтяну, – покачала головой Ирина. – Из котёнка льва не вырастишь.
– У него и папаша такой, – кивнул Виталий, доедая торт, принесённый Корецкой. – Соображает – будь здоров, но лишних движений никогда не делает.
– Что же делать, Господи? – Ирина закусила губу, с ужасом вспоминая лицо малыша, озарённое надеждой. – Когда Лёша сравнит там себя с другими, он же всё поймёт. Как он расстроится… – голос её сорвался.
До начала лета она старалась, как могла, боясь только, чтобы её нервозность не передалась ученику. Но в итоге пришлось расписаться в своём бессилии: Лёлик играл любимую им «Третью песню Леля» так же медленно и спокойно, как и раньше, не спуская глаз с нот, задумчиво стуча по клавишам неторопливыми короткими пальцами и мурлыкая слова, которых явно до конца не понимал. Выучили несколько новых концертов, силы удара заметно прибыло, беглости же не было и в помине.
Тем не менее, выполняя обещание, Ирина внесла имя Корецкого в списки на участие в конкурсе. Тут, правда, судьба немного улыбнулась Рустовой: её ребят пригласили, причём в это же самое время, ещё на один конкурс – в Саранск. Не помня себя от радости, что ей не придётся быть свидетелем позора Лёлика и отчаяния его матери, когда той откроется истинное положение дел, Ирина тут же сообщила об этом Корецкой.
– Ничего страшного, – ни на минуту не задумавшись, ответила доблестная мать, по-прежнему горевшая энтузиазмом. – Мы с Риткой Фатеевой останемся в Москве на весь конкурс, а ты с половины вернёшься, возьмёшь детей и поедешь в Саранск.
Ирину это, в общем-то, устраивало, она только боялась, что Лёлик не пройдёт отборочные испытания. Толпой в восемь человек – она, пятеро детей и две мамаши – погрузились в поезд. Лидия была счастлива, всю дорогу напевала, обнимая сына: «Лель мой, Лель мой, лёли-лёли-Лель…» Когда всё дети уснули, Корецкая поделилась с подругой надеждами:
– Я верю в Леля, он блестяще выступит, я уверена, – она умолкла, потом неожиданно добавила: – Сегодня двадцать первое. Купала. Мы детьми Гоголя начитались и всегда в эту ночь под горой цветок папоротника искали, – проговорила она под тихий перестук колёс, глядя в черноту за окном, где иногда верстовыми столбами проплывали горящие фонари. – Кто увидит, счастливым станет.
– Папоротник никогда не цветёт, Лид, – тихо пробормотала Ирина, бросая грустный взгляд на спящего у неё на коленях Лёлика-Леля. И, сглотнув комок в горле, добавила: – Вообще никогда.
– Почему? – возразила Корецкая, захлопав длинными, как у сына, ресницами. – Я его видела семь лет назад. Родить никак не могла, всё боялась, что Ромка уйдёт. А тут ключ от лаборатории потеряла, пока искала – стемнело. Пошла напрямик через сараи, вдруг фары откуда-то, я струсила – и в кусты. А там – цветок. Алый такой, пёстрый, яркий. Мелькнул среди зелени – и исчез. Но я загадала – сына родить. И родила через год. Ритка, правда, всё твердит, что не папоротник то был, а хвост петуха Серафимы, уборщицы нашей. Он там за сараем в курятнике, мол, живёт. Но Лель-то родился!
В Москве разместились в гостинице, потом поехали в Малый Кисловский переулок. Ирина нервничала, но внушала себе, что Лёлик в своей группе может оказаться и не самым худшим и, возможно, его даже допустят на первый тур. На отборочных, прижавшись к стене и сцепив пальцы в нервный узел, тихо молилась: «Господи, пусть он пройдёт, пусть его допустят…»
И чудо произошло. Малыша допустили. У Ирины сразу отлегло от сердца. Слава Богу! Даже если он и срежется на первом туре, а это как пить дать, – он уже был участником конкурса. Попытался. Не смог – ну и что? Главное, сделал всё, что мог.
На первом туре она внимательно слушала игру ученика и временами бросала взгляд на музыкантов в жюри, сидевших с каменно-задумчивыми лицами. Лёлик-Лель, к её удивлению, в отличие от остальных, казалось, совсем не волновался, играл так же, как в классе, спокойно и внимательно, кривовато ставя короткопалые ручонки на клавиши. Хоть и очень правильно играл, но медленно и методично, как храмовый органист, которого и напоминал серьёзным вдумчивым личиком. Завтра вечером ей уже надо было улетать. Лучше бы сегодня, подумала Ирина. Результаты огласят утром, и ей придётся увидеть разочарование Корецкой. А его не миновать: остальные дети играли куда быстрее, особенно выделялся один участник из Саратова с потрясающей беглостью исполнения.
В десять утра на следующий день Корецкая влетела к ней в номер:
– Все отлично! Все наши прошли во второй тур! Всё просто чудесно!
Ирина не поняла:
– Что? Как прошли? Кто?
– Говорю же, все!
– И…– Ирина сглотнула, – и Лёлик?
– Конечно! Ты, главное, не волнуйся, мы с Риткой прекрасно справимся, всё будет в порядке.
Лёлик ликовал не меньше матери. Ирина, от души расцеловав его, собиралась в аэропорт с лёгким сердцем. Это действительно было чудо, Бог сжалился над ней, и теперь ей не придётся краснеть за свою ложь. Лёлик – молодец, просто умница. Не спасовал. В городке она скажет всем, что Корецкий просто мал ещё, но для своих шести лет выступил прекрасно. Аж до второго тура дошёл! И в этом не будет никакой лжи. Всё по правде.
Ирина приехала из аэропорта домой вечером, на отдых времени совсем не осталось: выезжать в Саранск нужно было на следующий день. Дети были готовы, две матери сопровождали их. Потом – обычное расселение в гостинице и суета регистрации на конкурсе, нужно было пройти жеребьёвку и опробовать инструмент. Ирина так забегалась, что лечь удалось только около полуночи.
Наутро её разбудил резкий писк телефона. Спросонья схватила трубку, подумав, что это будильник. Но нет, это было сообщение от Корецкой: «Лотарёв, Зимина, Фатеев, Смирницкий и Лёлик завтра выступают в финале – в Большом зале консерватории!»
Ирина тупо, не веря глазам, смотрела на дисплей. Что? Она села на кровати и уставилась в пол. Это невозможно. Нелепость какая-то. Как же это, а? На конкурсе Чайковского никого не обманешь. В жюри сидят люди, которые в музыке понимают всё. Они же видели тысячи исполнителей! Там ничего не купишь и никого не проведёшь. Но как же тогда её косолапый Лёлик мог выйти в финал? Ответа не было. Да и мыслей не было. О чём тут думать-то? Абсурд какой-то. Мистика.
Постепенно потрясение прошло, сменилось гордой радостью, к которой, однако, примешивалась и некоторая доля растерянности. Может, она просто просмотрела талант в ученике? За два года не поняла дарования? Ей всегда казалось, что он медлителен, и, наверное, не видя беглости, она не заметила чего-то более значимого? Ирину, правда, удивило, что он, в отличие от остальных, был очень спокоен и собран в первом туре, нервы у мальчугана – просто канаты, но для музыканта важнее всё-таки другое…
Ирина ни с кем не могла поделиться недоумением и весь день снова посвятила детям, рассказав только, что в Москве у их друзей всё в порядке. Вскоре возникла неприятная история по допуску одной из участниц, пока все не разрешилось – пришлось поволноваться. В остальном конкурс шёл нормально, и Ирина уже предвкушала, как отдохнёт дома. Нагрузка в эти дни, что и говорить, была тяжёлой. Вечером она вернулась в номер, положила телефон на тумбочку и опустила тяжёлую голову на подушку.
Ей что-то снилось. Странное такое. Лес, хоровод, горящий костёр… «Лель мой, Лель мой, лёли-лёли-Лель…» Действие шло вроде на сцене, играли «Снегурочку». На поляне мелькали Купава, пастух Лель, царь Берендей и Мизгирь, но воздух был прохладный, свежий, пахло сосновой смолой, мёдом и мятой. Она пробиралась ближе к сцене сквозь заросли папоротника под полной и жёлтой, как круг сыра, луной, раздвигала ветки и вдруг замерла. Прямо перед ней алел цветок – странный, переливчатый, как хвост деревенского петуха. Высокий чистый дискант снова прозвенел у костра: «Лель мой, Лель мой, лёли-лёли-Лель…» Она сорвала цветок.
«Лель мой, Лель мой, лёли-лёли-Лель…» Телефон мерно вибрировал на тумбочке, временами позванивая. Ирина нащупала его, с удивлением щурясь в темноту окна, нажала на дисплей и пробормотала:
– Да?
– Гран-при, Ириша, гран-при! – голос Корецкой ликующим аккордом взорвал мембрану. – Тебе, как педагогу, грамоту вручили, жаль, тебя не было, надо было на поклон выходить, но мы всё тебе привезём! Какие были аплодисменты, когда тебя назвали! Ты – гений. Я интервью дала телевизионщикам, сказала, что это только твоя заслуга! Выезжаем завтра утром. Всё отлично. Вы там как, нормально?
– Нормально, – Ирина потрясла головой. – А Лёлик-то как?
– Ты что, спишь, что ли? – удивился голос в трубке. – Говорю же, гран-при взял. Сам Овчинников сказал: «Удивительная вдумчивость и проникновенность исполнения», представляешь? Остальные в своих группах тоже отлично выступили – два первых места и два вторых.
«Лель мой, Лель мой, лёли-лёли-Лель…» Ирина долго сидела, глядя в темноту невидящим взглядом. Как же это? Ведь ложь, даже во спасение, не может быть правдой, папоротник никогда не цветёт, чудес не бывает, а медлительный увалень не может быть пианистом. Не может? …Или Лидка всё же права, и неважно, был ли цветок папоротника петушиным хвостом?
«Лель мой, Лель мой, лёли-лёли-Лель…»