В год театра наша газета объявила литературный конкурс на лучший рассказ о театре. В редакцию уже поступили интересные материалы, которые мы будем публиковать под рубрикой: «Весь мир – театр». Ждем ваших отзывов!
Знаменитый драмтеатр из Москвы приехал в тот год на гастроли в уютный провинциальный город в средней российской полосе. Среди привезенных москвичами спектаклей достойное место занимала нетленная трагедия Вильяма Шекспира «Юлий Цезарь».
Как только гастролеры разместились в провинциальной гостинице, из окон которой открывался чудесный вид на великую русскую реку, главный режиссер, человек известнейший, вызвал к себе в номер помощника.

В год театра наша газета объявила литературный конкурс на лучший рассказ о театре. В редакцию уже поступили интересные материалы, которые мы будем публиковать под рубрикой: «Весь мир – театр». Ждем ваших отзывов!
Знаменитый драматический театр из Москвы приехал в тот год на гастроли в уютный провинциальный город в средней российской полосе. Среди привезенных москвичами спектаклей достойное место занимала нетленная трагедия Вильяма Шекспира «Юлий Цезарь».
Как только гастролеры разместились в провинциальной гостинице, из окон которой открывался чудесный вид на великую русскую реку, главный режиссер, человек известнейший, вызвал к себе в номер помощника.
– Дмитрий Петрович, дорогой, – приятно грассируя, продекламировал мэтр, – не сочтите за труд, подыщите массовку для «Юлия Цезаря». Вы же знаете, голубчик, мы взяли сюда далеко не всю труппу…
Помреж поморщился. У него наклевывалась встреча с давней пассией, очаровательной брюнеткой, проживавшей именно в этом прекрасном городе, но делать нечего – надо было выполнять задание Мастера. И Дмитрий Петрович, разумеется, обратился за содействием к городским властям.
– Мне нужны молодые мужчины, – доходчиво пояснил он провинциальным руководителям, усевшись в одно из плюшевых кресел в кабинете второго секретаря парткома и вальяжно закинув ногу за ногу, – человек двадцать, желательно знакомых с воинской дисциплиной. Говорить им ничего не придется, только немного постоять в костюмах солдат римской армии с бутафорскими щитами и копьями.
– А пожарные подойдут? – прищурившись, спросил второй секретарь парткома.
– Подойдут, наверное, – уверенно кивнул помреж, вспомнив, что еще Гиляровский писал о пожарных-актерах, и удовлетворенно крякнул.
Вечером к театру прибыл взвод пожарных во главе со старшим сержантом, краснощеким дюжим парнем. Огнеборцы перестроились в колонну по двое, проникли, шагая не в ногу, в здание театра и, пройдя партер, расположились на сцене. Когда помреж вышел на подмостки, краснощекий старший сержант скомандовал «Сми-ир-на-а!», сделал три строевых шага, отчего произошло заметное сотрясение подмостков, и, молодецки приставив правый сапог к левому с одновременным приложением огромной пятерни к пилотке, четко отрапортовал:
– Товарищ помощник режиссера! Второй взвод городской пожарной части по вашему приказанию прибыл! Замкомвзвода старший сержант Рябоконь.
Помреж вспомнил службу в армии, застегнул кургузый пиджачок и отреагировал небрежно, но вполне адекватно:
– Вольно.
Сержант с грацией молодого тюленя отскочил в сторону и повторил команду помрежа. Добры молодцы ослабили ноги: кто – левую, а кто – правую.
– Товарищи, – веско сказал помреж, у которого через пятнадцать минут начиналось свидание с черноглазой пассией, – объясняю обстановку: завтра мы играем здесь трагедию Шекспира «Юлий Цезарь». Вы, товарищи, получите… э-э-э… обмундирование и снаряжение и выйдете на сцену в начале второго акта – по команде, конечно. Первое отделение рассредоточится здесь, – помреж показал где, – второе – здесь, третье – здесь. Вы, товарищ старший сержант, – обратился помреж к младшему командиру, – здесь.
Сержант Рябоконь вытянулся и рявкнул:
– Есть, товарищ помощник режиссера!
– Вольно-вольно, – скороговоркой отозвался помреж и продолжал: – Вот здесь, товарищи, будет располагаться палатка вашего, так сказать, командующего Юлия Цезаря… Цезарь, значит, выходит из палатки, а вы, все как один, поворачиваетесь к нему лицом и начинаете между собой переговариваться. У Шекспира здесь ремарка: «шум голосов». Далее Цезарь поднимает руку, вот так (помреж показал, как главный герой поднимет правую руку), – и начинает читать свой монолог, а вы, наоборот, замолкаете… ну и до конца сцены стоите, молчите, смотрите на Цезаря, а в паузах – друг на друга. Как только упадет занавес, вы, товарищи, организованно уходите за кулисы и сдаете обмундирование и снаряжение… Задача ясна? – с некоторым нетерпением спросил помреж, повернувшись к сержанту.
– Никак нет! – бодро ответил младший командир и нахмурился.
Нахмурился и помреж. Время летело, и до свидания оставались считаные минуты. А пассия не любила ждать. Даже возлюбленного из знаменитого московского театра.
– Так-с… что не ясно? – раздраженно бросил помреж.
Сержант Рябоконь приосанился и задал вопрос:
– Что говорить, когда выйдет товарищ командующий?
Помреж облегченно улыбнулся.
– Да, совсем забыл… Очень правильный вопрос, товарищ старший сержант. У Шекспира на этот счет четких указаний нет. А у нас, актеров, принято, когда текста нет, но надо на сцене воспроизводить видимость разговора, нужно негромко, вполголоса, говорить друг другу: «Что говорить, когда нечего говорить». Таким образом достигается «шум голосов», которого требует ремарка великого, так сказать, драматурга. Теперь ясно?
– Так точно, ясно! – уверенно рявкнул сержант.
– Ну, вот и отлично, – удовлетворенно потирая руки, заключил помреж. – Вы, товарищи, можете здесь или у себя в части порепетировать часок-другой, а у меня, извините, – неотложные дела. Завтра милости прошу ровно в девятнадцать ноль-ноль прибыть в театр. Значит, не забудьте: «Что говорить, когда нечего говорить!» Так что, бывайте здоровы, товарищи!
И радостный помреж на крыльях любви помчался к своей чаровнице.
Наступил вечер следующего дня. Пожарная команда прибыла вовремя и быстро преобразилась в римских легионеров первого века до нашей эры. На сцене тем временем шел первый акт, кипели страсти, Брут с Кассием плели свои козни, и перед затаившим дыхание залом блистал монологами народный артист.
Подошло время второго акта. Сержант Рябоконь в пернатом шлеме и необычайно шедшем ему мундире римского центуриона расставил подчиненных по указанным ему помрежем углам сцены, после чего сам занял предписанную ему позицию. Появился народный артист, придирчиво оглядел соратников-воинов, хмыкнул, а затем, нахмурившись, мгновенно вошел в образ древнеримского полководца и скрылся в палатке.
Поднялся занавес, и перед восхищенными зрителями во всей солдатской красе предстал римский лагерь, заполненный живописными группами кривоногих легионеров, среди которых выделялся бравый центурион с петушиными перьями на медном пожарном шлеме. Зал не удержался и зааплодировал в предвкушении захватывающего действа.
Когда аплодисменты стихли, из палатки стремительно вышел народный артист. Легионеры, повинуясь команде центуриона «делай – р-раз!», синхронно повернулись к выскочившему на авансцену своему величественному военачальнику и на счет «делай – два-а!» слаженно набрали в молодецкие груди воздуха, сделали паузу и громогласно выдохнули:
– Что говорить, когда нечего говорить?!!
Народный артист вздрогнул так, словно его поразил предательский кинжал Брута. Мрачное, исполненное величия, выразительное лицо актера исказила странная гримаса. Казалось, Цезарь хотел что-то сказать, но в горле у него забулькало, и император, пошатнувшись, повернулся к палатке, сделал несколько неверных шагов и рухнул в бутафорский шатер, отчего тот с треском сложился. Из-под обломков палатки послышались то ли рыдания, то ли взрывы демонического хохота.
В партере и амфитеатре возникло то, что в газетах того времени обычно интерпретировалось, как «шум в зале». Бледный невыспавшийся помреж, переживший бурную ночь в гнездышке черноокой провинциальной богини, выбежал на сцену, рванулся к руинам палатки и приоткрыл порванный полог. Он увидел там народного артиста, бившегося в судорогах неуправляемого смеха и находившегося в состоянии, близком к настоящей истерике.
– Ой, не могу! – стонал орденоносец и лауреат самой главной премии страны. – Это ж будет почище луперкалий с сатурналиями в придачу!.. Слушай, Дима, убери ты этих… в перьях… ради Христа, а то я дальше играть не смогу!!!
Последовали новые взрывы гомерического хохота.
Трагедия превращалась в фарс.