Заслуженный журналист КЧР Мухамед Накохов ушел из жизни в апреле этого года. Двор сестры в Черкесске, откуда его провожали в последний путь, не смог вместить всех желающих проститься с ним… Никто не мог поверить, что нашего Миши, так его звали все, кто его знал, тонкого, умного, интеллигентного человека, больше нет в живых. А я, наверное, так более всех, потому что мы дружили с ним почти четверть века. И с тех пор, как в наш обиход прочно вошли сотовые телефоны, не было ни единого дня, чтобы он не позвонил – звонил по поводу и без, хотя нет, один непреложный был: пожелать моей матери спокойной ночи – за исключением двух последних дней до того, как стало известно, что Миши… с нами больше нет. Он просто не мог этого сделать, потому что у него остановилось сердце за чтением книги дома, а спохватились его на работе через день… Теперь я каждый вечер хватаюсь за телефон, чтобы набрать Мишин номер… «Звоню и на последней цифре отшвыриваю трубку в панике… Весь век, помешанный на рифме, теперь хочу лишиться памяти и вновь звоню… Ведь наша дружба была такого разворота, что пусто без тебя и душно, как все равно без кислорода… Звоню и нажимаю клавиши, звоню и втихомолку вою, хотя душа полуживая – не совладать с полуживою…». Эти строки посвятил также журналист журналисту. Владимир Корнилов Виктору Фогельсону.

Заслуженный журналист КЧР Мухамед Накохов ушел из жизни в апреле этого года. Двор сестры в Черкесске, откуда его провожали в последний путь, не смог вместить всех желающих проститься с ним… Никто не мог поверить, что нашего Миши, так его звали все, кто его знал, тонкого, умного, интеллигентного человека, больше нет в живых. А я, наверное, так более всех, потому что мы дружили с ним почти четверть века. И с тех пор, как в наш обиход прочно вошли сотовые телефоны, не было ни единого дня, чтобы он не позвонил – звонил по поводу и без, хотя нет, один непреложный был: пожелать моей матери спокойной ночи – за исключением двух последних дней до того, как стало известно, что Миши… с нами больше нет. Он просто не мог этого сделать, потому что у него остановилось сердце за чтением книги дома, а спохватились его на работе через день… Теперь я каждый вечер хватаюсь за телефон, чтобы набрать Мишин номер… «Звоню и на последней цифре отшвыриваю трубку в панике… Весь век, помешанный на рифме, теперь хочу лишиться памяти и вновь звоню… Ведь наша дружба была такого разворота, что пусто без тебя и душно, как все равно без кислорода… Звоню и нажимаю клавиши, звоню и втихомолку вою, хотя душа полуживая – не совладать с полуживою…». Эти строки посвятил также журналист журналисту. Владимир Корнилов Виктору Фогельсону.
Миша был последний ребенок в семье Махмуда Накохова и мать потерял в раннем детстве, оттого в мир входил с привкусом недетской взрослости. Кровь воспоминаний о матери будет сочиться из его сердца постоянно, а однажды он войдет ко мне в кабинет с каким-то несвойственным ему растерянным, беспомощным выражением лица: «Слушай, это будет не очень неприлично, если я напишу о своей маме?» Как жаль, что я не могу найти этой статьи за давностью лет и привести ее полностью. Это была такая горечь невозвратимой утраты, что без слез невозможно было прочесть ни строки…
– Знаешь, что придает мне в жизни сил, – говорил он, – слова бабушки Паризат: «Мишенька, твоя мама была светлым человеком, любящей женой и трогательной матерью. Ее любили и уважали в Эркин-Юрте все – от мала до велика…»
Бабушка Паризат была тещей известного в республике человека, бывшего редактора газеты «Карачай» Дагермана Айбазова, и соседкой Накоховых, а еще ангелом-хранителем Миши.
– Она постоянно зазывала меня домой, кормила локумами, калмыцким чаем, пловом, латала мне износившиеся носки, порванные брюки, укладывала спать, если отец задерживался на работе. Внук Паризат Магомед стал моим лучшим другом.
Когда Мише исполнилось семь лет, отец заговорил о необходимости ломать наметившуюся жизнь, а именно о том, что пора мальчишку отправлять в интернат. Сами понимаете, в свете этого, какое сиротское детство и какие неприкаянные отрочество и юность были у Накохова–младшего…
Окончив школу, Миша поступил на филфак КЧГПИ. Я не знаю почему: то ли Мише не предоставили общежития – в 70-80-е это была большая проблема, а денег снимать квартиру не было. То ли отец, который привел в дом мачеху, хотел угодить ей, возложив все хозяйственные заботы по дому на сына. Но знаю другое. Все пять лет он практически каждый день ездил из Черкесска, куда семья перебралась со временем из Эркин-Юрта, в Карачаевск на автобусе, который водили братья Саговы – Толик и Давлет. Так вот Давлет рассказывал: «Я невольно обратил внимание на этого худенького, бледного юношу. Наш рейс он выбрал скорее всего потому, что мы отходили с автовокзала одними из первых, и он успевал на занятия. Успевал и на наш последний рейс, чтобы вернуться в Черкесск. Конечно, это было накладно и в материальном плане, и в чисто физическом. Жалко стало студента, и в один из дней я отвел его руку с деньгами: «Мы с братом ре-шили, что будем возить те-бя бесплатно, тем более что по утрам автобус полупустой». Миша изменился в ли-це и сказал: «Дай Аллах здоровья вам и вашим близким, но я в состоянии заплатить за проезд…» По идее, да, он мог быть богатеньким студентом. Дело в том, что Накохов не только считался одним из лучших студентов на факультете, но и руководил отрядом коммунистического труда «Радуга», который каждое лето дислоцировался в Северном Казахстане. Заработки у ребят были баснословные, но по инициативе Михаила они все заработанные в стройотряде деньги безвозмездно перечисляли в фонд Дома ребенка «Малютка» в Черкесске. Вот и приходилось жить на стипендию, кстати, повышенную, но все равно ограничивая себя во всем. В один из дней Миша потерял сознание. Врачи констатировали голодный обморок.
– Мне, да и студентам, фельдшер, естественно, наплел про какую-то вегето-сосудистую дистонию, чтобы не смущать меня, – смеялся, рассказывая об этом случае, Миша, – но как об этом прознал декан Рауф Нухович Клычев, понятия не имею. Но он сделал все, чтобы помочь мне, да так, чтобы это не бросалось никому в глаза и я не чувствовал бы себя слишком обязанным за эту поддержку. В общем, отправили меня в санаторий, «припомнив» активную общественную работу, студотряд, отличную учебу и так далее.
Клычева Миша будет вспоминать с благодарностью постоянно, а когда тот уйдет из жизни, напишет: «Как больно сознавать, что ушел из жизни такой порядочный, такой искренний, несший по жизни так много света, тепла, щедрости и бескорыстия человек…» Впрочем, его всегда привлекали люди, твердо исповедующие свои понятия истины и нравственности. В институте он сдружился с Энвером Курбановым. Энвер жил в двух шагах от общежития, и потому Миша захаживал к ним частенько. Верно говорят, тот, кто любит своего ребенка, любит всех детей. Мама Энвера Фатима не видела разницы между своим сыном и так полюбившимся ей Мишей, и во многом благодаря ей на третьем курсе для Миши пройдут времена, когда «завтрак был давно, а обед или ужин неизвестно когда».
Когда тетя Фатима уйдет из жизни, а Миша на тот момент уже работал редактором отдела информации в радиокомитете, он приедет одним из первых на похороны, а потом позвонит мне и спросит: «Денег Энвер и девчонки не возьмут. Может, купить что-нибудь?» Эмма, сестра Энвера, скажет потом: «Миша привез мешки муки, сахара, бутыли подсолнечного масла…»
Пишу одно, а вспоминаю другое. Не помню, как и когда свела судьба Мишу и Юру Джирикова, ныне преподавателя Московской стоматологической академии, но их взгляды поразительно совпадали, и эрудиция у обоих была совершенно фантастическая, и наполненность какими-то большими интересами, и высокая духовность, и тонкая душевная организация. Юра, как и Миша, не искал в дружбе выгоды или возможности наладить отношения с сильными мира сего, несмотря на то, что в отличие от Миши у него была очень и очень состоятельная, известная не только в Карачаевске, но и во всей республике, крепкая, во всех смыслах, семья.
– Мама Юры – Заретта Хаджи-Муратовна, в которой органически соединились красота внешняя с внутренней, повернула всю мою жизнь на 180 градусов, – говорил Миша, – в ней было столько щедрости и доброты, которая переполняла меня благодарностью, что я по сей день терзаюсь сомнениями: «А вправе ли я пользоваться такой неслыханной добротой, нежностью, заботой, какой меня окружила чужая, но, наверное, так похожая речами и делами на мою маму женщина?»
Забегая вперед, скажу, в день похорон Миши многие, не знавшие лично его сестер, первым делом шли к убитой горем, охрипшей от крика Заретте Хаджи–Муратовне, уверенно полагая, что это и есть его старшая сестра…
Со временем все стало складываться: карьера, определенный достаток. В институте предлагали поступать в аспирантуру, в комсомоле прочили на должность секретаря Карачаевского райкома ВЛКСМ, но когда он сказал об этом отцу, тот заартачился: «Ищи работу только в Черкесске. Я долго не протяну». Вот тогда-то и устроился Миша в радиокомитет, где-то даже обрадовавшись этому горестному сообщению, потому что настолько не готов был терять отца, несмотря на его прохладное отношение к себе, что хватался за него из последних сил, отдавая ему полную меру всего – любви, заботы, внимания. Все произошло внезапно – без истерик и драм. Когда Махмуд умер, мачеха на третий день после похорон вынесла все вещи Миши – а все его богатство было только книги – во двор и, дождавшись его с работы, сказала: «Иди на все четыре стороны. Дом и все имущество твой отец завещал мне…»
– Шел проливной дождь, – вспоминал Миша, – естественно, я бросился спасать книги. Снял пиджак, набросил на них, нашел какой-то брезент, тоже туда же. Сам стою, в душе никакого отчаяния. Пусто как на картофельном поле поздней осенью. Идти к сестрам, к брату? Но у каждого свои семьи, одна племяшка страдает ДЦП… Да и не привык я быть в тягость другим. И вдруг рядом резко затормозила машина. Из нее вышла главный редактор радиовещания на тот момент Медиха Шаманова. Окинув взглядом меня и мой багаж, она моментально оценила ситуацию и сказала: «Быстро в машину. Сегодня переночуешь в моем кабинете, а завтра что-нибудь придумаем». Взвалив на себя проблему жилья, всегда чудовищно тяжелую в нашем быту, Медиха Хызыровна, у которой во все времена было одно бесценное достояние – имя, можно сказать, и «выбила» для меня квартиру…
– Здесь, на радио, ты более чем где-либо свой, – сказала она, – природа щедрой мерой отпустила тебе творческий потенциал, так что дерзай, твори…
Мишу, откровенно говоря, много куда звали, но он ни к кому не пошел. Остался в радиокомитете. Не берусь судить о радийном творчестве Накохова, но его статьи, очерки, публикуемые на страницах нашей газеты, были всегда откровением, всегда переворачивали все твое мироощущение. Колоритная фактура, мастерство подачи, философское видение той или иной темы усиливали все его материалы… Не буду скрывать, практически все материалы Миши проходили через меня. Они были моими авторскими строками. По-хорошему редколлегии мне бы их не засчитывать, потому что ни к лингвистике, ни к пунктуации, ни к орфографии невозможно было придраться. Он приносил материалы, наведя окончательный стилистический блеск… Два-три таких материала от Миши в месяц, и план выполнен, а то и перевыполнен!
А он за неполных 59 лет, отмеренных ему судьбой, написал сотни и сотни зарисовок, очерков, рецензий. При этом ни о чем жареном, соленом, развлекательном и речи быть не могло. Миша считал себя обязанным написать о ярких, незаурядных людях, встречавшихся ему на жизненном пути. И никакой меркантильной «подкладки». Он сотрудничал и со СМИ Дагестана, о котором говорил: «Критик Иван Лавров как-то написал: «Потрясают такие явления, как Грузия, Революция, Шекспир». Я бы в этот ряд добавил и Дагестан…» Он дружил с журналистами, писателями Кабардино-Балкарии, Адыгеи, но все больше с Дагестаном, в частности с Расулом Гамзатовым и Фазу Алиевой, которая называла его «солнышком». Узнав о смерти Фазу Гамзатовны в январе 2016 года, Миша поедет в Хунзахский район, чтобы проститься с ней, несмотря на то, что сильно грипповал. К столетию Халимат Байрамуковой, которая также обожала Мишу, и это было взаимно, он обещался написать к сентябрю большую статью о ней… Он хотел еще раз вспомнить и написать об отце Василии, о том, какими духовными сокровищами он одаривал всех, молитвенным и воинским подвигом стяжавший венцы благочестия, о его жене, матушке Антонине Афониной…
Мне кажется, все, относящееся к Михаилу Накохову, даже несколько отрывочных воспоминаний, могут оказаться интересными для читателя, в связи с этим не хочу отпускать в небытие нашу драматическую, а местами задорную поездку в Чечню. Шла война, и мы, журналисты, ехали в колонне, которая должна была доставить гуманитарный груз на границу Чечни с Ингушетией. Мы с коллегой Владом Литовкой тряслись в «Икарусе», который то и дело останавливают на досмотр на блокпостах и мурыжат по полчаса, Миша с телеоператорами на шикарном легковом авто легко и спокойно проезжают мимо них. На одном из постов торчащую из окна телекамеру чуть было не приняли за гранатомет и не расстреляли машину. Мишу и всех находящихся в той машине спасла чистая случайность. У одного из бойцов оказался бинокль, и он вовремя разглядел опознавательные знаки российского ТВ. В станицу Сунженскую прибыли поздно вечером. Влад с Мишей «ушли на разведку»: осмотреться, оглядеться, где будем ночевать, будут ли кормить нас и так далее. Тем временем меня, как единственную представительницу женского пола в «обозе», забрали на ночь и поселили в вагоны с беженцами. Я, наивно полагая, что меня поселят в какой-либо гостинице, не удосужилась даже захватить пальто. А на дворе нешуточная зима. Какой сон на голодный желудок в продуваемом всеми ветрами вагоне, загнанном в тупик на железнодорожной станции? Тем более что рядом хнычут, плачут без конца маленькие дети…
Утром, прибыв на место дислокации колонны, бросилась искать свое пальто и пришла в ужас, увидев смятый, перемятый кусок шерсти. «Мы ни при чем», – тут же, еле сдерживая смех, открестился Миша. Делать нечего. Не до разборок. Надо одеться и идти писать репортаж, тем более что во дворе мечети станицы уже собрались люди в надежде получить продукты, теплые вещи. Не успела я подойти к собравшимся, а в первых рядах стояли три женщины в норковых шубах, покрытые роскошными пуховыми платками, как услышала крик Миши: «Джаубаева, подойди поближе к машине. Тебе дадут без очереди и покушать, и приодеться!» (Мне бы записывать все его остроты…) Но куда все подевалось, когда мы пошли по школам, детским садам станицы, куда временно поселили беженцев. Мы увидели такие картины страданий и бедствий, от которых сжалось сердце и ужаснулась душа…
Миша подсел к мужчине с ампутированной ногой.
– Куда дальше будете путь держать? – спросил.
– Мне некуда ехать, – ответил тот, – родители покоятся на грозненском кладбище, жену с дочкой не то что похоронить, найти не смог под развалинами нашего многоквартирного дома на площади Минутка… Старшая сестра жены живет в Термезе на границе с Афганистаном, но как добраться до нее… И далеко, и денег нет.
Миша, отложив свой килограммовый диктофон, тут же подскочил ко мне и, буквально вырвав из моего блокнота страничку, написал на ней: «Вас должны вывезти отсюда в Моздок, а там будут распределять: кого куда. Вот мой адрес и телефон в Черкесске. Я буду ждать». Когда он дал следом женщине с четырьмя детьми свой адрес и все деньги, которые у него были, я спросила: «И где будешь селить всех?» Он ответил: «Расквартирую по родственникам. Больше чем уверен, их разберут с превеликим удовольствием».
В тот день свой адрес дала трем семьям и я, но, справедливости ради скажу, ни к Мише, ни ко мне никто так не обратился. А по большому счету Миша очень много помогал людям и быстро забывал об этом. Но зато крепко помнил добро, сделанное ему другими. А это свойство широкой, доброй и честной души. К примеру, он счастлив был объявить на весь мир о рождении нового таланта, если к нему на практику приходил способный студент. И таких талантов, благодарно помнящих о том, кто их ввел в профессию, великое множество. Это и Руфина Ковалева, и Мурат Джанкезов, и Умар Текеев, и Тимур Каргинов, и многие –многие другие…
Известный факт: любая редакция изнутри – это сумасшедший дом. Особенно если это информационная служба – прямой эфир, командировка, машбюро, монтажная студия. Накохов был далек от всех и всяческих группировок, от редакционной суеты и сплетен, более того, он пресекал все это на корню. Зато считал святым долгом поддержать каждого – машинистку, бухгалтера, диктора… Моя коллега Бэлла Багдасарова рассказывала, что, когда ее мама лежала в больнице, Миша говорил: «Сделала свое дело, и бегом в больницу». Более того, он приходил в больницу проведывать ее маму, точно так же навещал на дому народную артистку КЧР Тамару Батчаеву, когда она вела неравный бой со страшной смертью.
Миша очень многих и многих ценил, был щедрым на комплименты, не стеснялся похвалить, умел радоваться успехам других. Если бы просто перечислить поименно, кого он любил, ценил, уважал, заполнился бы безо всякого преувеличения огромный том – Назифат Батдыева, Медиха Шаманова, Керим Мхце, Фардаус Кулова, Фатима Байрамукова, Фарида Сидахметова, Балуа Джазаев, Юра Абдоков, Мурат Джанкезов, Григорий Брынза, Радик Агирбов, его жена Леля, Аслан Дауров, Рашид Джириков, Мира Тлябичева, Султан Нартоков, Азрет Акбаев, Муминат Гонова, практически все соседи по подъезду…
Я не зря упомянула соседей. Этот эпизод бытовой, но как поучителен! Каждый раз, когда я звонила Мише, он отклонял мои звонки со словами: «Пока, пока…Мне некогда». И тут же перезванивал, экономя мои деньги на счету. Когда поломал ногу, долго скрывал от меня это. Пошла проведать его, и мы засиделись до поздней ночи. Пришлось остаться у Миши. Встав рано утром, постучалась к нему в дверь. Тишина. Я на кухню – никого. Никаких признаков жизни и в ванной комнате. И вдруг открывается входная дверь, и на пороге Миша с половой тряпкой и веником в одной руке, с костылем – в другой. Оказывается, каждое утро Миша мыл свою лестничную площадку на пятом этаже и лестничный пролет до нижнего этажа.
– Твоя очередь, что ли? – спрашиваю.
– Какая очередность? У меня ж в соседях глубоко пожилые люди. Я сам освободил их от этой повинности.
– Он не только прибирался в подъезде, – говорят соседи, – а мог сходить за продуктами, лекарствами… А сейчас, когда его нет, как будто у нас вырвали сердце…
Истинное воплощение абазинского характера, это отмечают все народы КЧР, невероятная чистоплотность. Накохов был истинным абазином в этом плане, как и в другом. Когда американцы хотят подчеркнуть «высокую пробу» своего соотечественника, они называют его «стопроцентным американцем». Вот и Мишу хочется назвать «стопроцентным абазином». Он очень любил свой народ, свою литературу, свой язык… Вообще широта его интересов поражала. Несмотря на то, что Миша окончил в свое время партшколу в Ростове, при ней получил журналистское образование, он все-таки «сделал» себя сам. Его настольными книгами были произведения Раневской, Думбадзе, Ильфа и Петрова, – и как тут не сказать, что он сам не был чужд мальчишеского озорства, и я завидую себе самой, что неоднократно была свидетельницей его розыгрышей, – а на полках стояли Хармс, Достоевский, Лосев, Соловьев, Бродский, Ахматова, Гумилев… А любимая музыка, вершина, как он ее называл, первый и второй концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова…
В последние годы Михаил Накохов был заместителем директора филиала ВГТРК ГТРК «Карачаево–Черкесия», членом правления республиканского отделения Союза журналистов КЧР. Жил один в своей «двушке» в переулке Одесском. Не женился. Продолжения не получилось. Кто его знает, может, все эти незаметные, нелегкие обстоятельства сплелись в неразрывную связь и решили его судьбу, превратившись из ряда мелких частных случайностей в чудовищную неизбежность? Кто его знает, когда остановились земные часы моего друга, но мне кажется, я знаю, как это произошло. Наверное, стало трудно дышать, но он не прервал чтение – свое любимое занятие, подумал: «Сейчас пройдет». Потом сильно и больно застучало на мгновение сердце, словно просясь на волю… Еще через мгновение боль ушла навсегда, и … «Падай же, падай же, тяжкая медь! Крылья изведали право: лететь! Губы, кричавшие слово: ответь! – Знают, что этого нет – умереть!» Это строки его любимой Цветаевой, чье имя он ставил в один ряд с Пушкиным….
Каждый из нас живет до тех пор, пока живет память о нем. И потому я больше чем уверена, для Михаила Накохова, с которым судьба накрепко связала многих, этого – умереть – нет!
Аминат ДЖАУБАЕВА.