Признаться, это письмо, которое пришло мне из Черкесска, я прочитала небрежно, точнее, бегло проглядела его, потому что почерк был ужасно корявый. Буквы, которые надо было читать под лупой, выводила явно старческая рука, и это живо напомнило мне другую историю.
Давно это было. Тогдашний сотрудник отдела писем Галина Алейникова принесла адресованное мне письмо от какой-то старушки, которая жаловалась на своего сына, мол, и пьет он, и отбирает пенсию, и так далее. Кого-кого, но стариков я всегда готова выслушать, подбодрить, утешить, помочь, если это в моих силах, вот только адрес той старушки, как мы ни старались с Галиной Владимировной, так и не разобрали.

Признаться, это письмо, которое пришло мне из Черкесска, я прочитала небрежно, точнее, бегло проглядела его, потому что почерк был ужасно корявый. Буквы, которые надо было читать под лупой, выводила явно старческая рука, и это живо напомнило мне другую историю.
Давно это было. Тогдашний сотрудник отдела писем Галина Алейникова принесла адресованное мне письмо от какой-то старушки, которая жаловалась на своего сына, мол, и пьет он, и отбирает пенсию, и так далее. Кого-кого, но стариков я всегда готова выслушать, подбодрить, утешить, помочь, если это в моих силах, вот только адрес той старушки, как мы ни старались с Галиной Владимировной, так и не разобрали. Естественно, я никуда не поехала, но каждый раз, увидев то письмо на своем рабочем столе – рука не поднималась списать или выбросить его в корзину, – я чувствовала себя так скверно, как будто совершила маленькую подлость.
Это письмо было явно из той же серии, но когда я прочитала последние строчки: «Приезжайте ко мне, на дачу, когда сможете. Буду ждать, но лучше всего в субботу. В эти дни меня навещают дочери, о которых я с вами и хотел поговорить. Просто поговорить, больше ничего. Кто знает, если вы решитесь написать историю моей семьи в газете, возможно, она поможет кому-либо, либо предостережет кого…», будто нечто окликнуло меня, словно эти корявые, с трудом различимые буквы были намагничены или обрели неожиданно движение и рельефность… И я поехала по указанному адресу.
Во дворе, под сенью раскидистого тутового дерева сидел сухонький старичок с отстающими от висков седыми прядями редких волос.
– Как вам моя дача? – спросил, что называется, с порога.
С первого взгляда видно, дача чудная. Вроде и недалеко от города, где-то рядом дымит цемзавод, но здесь все пылает свежей зеленью, сладко и призывно дышит разнотравьем. На громадной ели бегают на редкость смелые, почти ручные белки. Словом, красота неописуемая. В доме, заметьте, не в домике, высокие потолки, деревянные полы, окна тоже чуть ли не в пол. В соседях довольно известные люди в республике. Деду хоть и далеко за 70, но он довольно энергичный, словоохотливый мужчина.
– Михаил Алексеевич, дочери наездами бывают на даче или постоянно здесь с вами живут весной и летом? Так и не поняла из письма.
– А вот они вам сами все сегодня и расскажут, я как сказал им, что сегодня жду вас в гости, они прибыли моментально, словно летели с сильным попутным ветром.
– Отец, опять строчишь жалобы куда попало? – раздался голос за спиной. – Он у нас такой, что не так, давай катать жалобные письма друзьям, родственникам мамы, рассказывать байки соседям. Так что за чистую монету все, что он рассказывает, не принимайте, знайте, это все издержки возраста.
Неожиданно, а может, вполне ожидаемо, понимая и принимая дерзость говорящей, дедушка, обернувшись, как ни в чем не бывало, продолжил: «Это и есть мои две ненаглядные дочери – Тамара и Нина». Тем временем к нам подошли две сравнительно молодые женщины.
В этих двух сестрах все радует глаз – густые, легко вьющиеся волосы, чистые черты лица, замечательные в сложении фигуры. Плюс ко всему, как я узнала из письма и услышу в разговоре, обе из довольно обеспеченной семьи, достаточно сказать, что Михаил и его жена Маретта проработали практически всю жизнь в торговле, вот только не за прилавком стояли, а в руководящих креслах сидели, и девочки были счастливо одарены тем, что часто не замечали несчастий и трудностей других – не по черствости или бессердечию, а по погруженности в будущее, которое обязательно предполагало учебу в МГУ имени Ломоносова, блестящее замужество и так далее. И все складывалось как нельзя лучше. Тамара и Нина окончили школу с разницей в один год с золотой медалью, но в университет в Москве поступили вместе. Тамара стала студенткой факультета германской филологии, Нина – исторического факультета. В общежитие девушки селиться не стали, в центре Москвы, на Ленинском проспекте, жила старшая сестра отца Зинаида Амырхановна, которая с мужем – отставным офицером практически все время проводила на даче под Балашихой. Пять лет пролетели незаметно, потому что студенческие годы были как раз самые благоприятные не только для учебы, но и для того, чтобы назубок выучить и сам первопрестольный град. Вернувшись домой, Тамара пошла в школу преподавать языки, жила с родителями. Дикое стремление к самостоятельности заставило Нину искать работу подальше от родных, во Владикавказе, тем не менее скучала по ним страшно, особенно по Тамаре. Сестры недолго были в разлуке. Вскоре Тамара вышла замуж за парня из Владикавказа, видного, красивого осетина. Через год у нее родился сын, но семейная жизнь не заладилась.
– После рождения сына я почувствовала, как что-то неладное вторгается в нашу жизнь, разрушая, казалось, такую большую нашу, проверенную временем любовь, – с неохотой вспоминает прошлое уже за чашкой чая в тени того же дерева за круглым плетеным столиком Тамара, – вскоре я узнала, не без помощи Нины, что Тамерлан мне изменяет. Терпела я долго, не хотела огорчать родителей, но когда он завел подружку, качественно иную, нежели развеселые девицы на одну ночь, и стал появляться с нею на людях, я собрала свои вещи и вернулась домой… Его родители купили нам с Асланом квартиру в Черкесске и помогали, чем могли, вплоть до самой смерти.
Встретила мужчину своей мечты и Нина. Образованный, высокий, красивый Георгий занимал высокий пост в правоохранительных органах Осетии. Дом, куда привел молодую жену, не дом, а дворец, в котором полно прислуги…
Шли годы, родители, конечно, старели, в один из дней мать попала с инсультом в больницу, откуда спустя месяц ее, парализованную, выписали… Пришлось Тамаре на время переехать к родителям, чтобы быть рядом с мамой. Не стояла в стороне и Нина. Она свозила мать в известную питерскую больницу, показала израильским врачам и, убедившись, что больше ничем не может помочь ей, отступилась, переложив все дальнейшие хлопоты на плечи сестры.
– Когда мама ушла из жизни, отец через два года привел в дом другую женщину. Она была нашей соседкой по даче, – рассказывает Тамара, – наша дача – это отдельная тема. Отец и мама вложили в нее всю свою душу. Кругом ели, сосны, березы, как видите. Веранда – одно сплошное распахнутое окно, в которое заглядывают высаженные ими деревья. В комнатах – домотканые половики, кресла-качалки, кружевные салфетки. В погребе закатанные на зиму банки с маленького огородика, с которого мама умудрялась снимать по десять-одиннадцать урожаев.
Я всегда недолюбливала эту соседку, она, видимо, отвечала мне тем же, иначе как, чем объяснить тот факт, что в один из дней отец вызвал нас с Ниной к себе и торжественно зачитал свое завещание, в котором черным по белому было написано: «В случае моей смерти квартиру завещаю жене, дачу – дочери Нине». Сам ли отец до такого решения додумался, или мачеха подсуетилась, чтобы мне насолить, понятия не имею по сей день, но факт остается фактом. Решение отца меня, конечно, выбило из колеи. Ведь знал, что мне дача нужна, как воздух, потому что сын Аслан с детства страдает бронхиальной астмой, для него это единственная возможность быть на природе, продышаться.
Я слушаю рассказ Тамары, при котором присутствует и Нина, причем начисто игнорирующая не только свою сестру, но и меня, и думаю о том, как могли сестры – раньше неразлучные, дружные, искрящиеся весельем, готовые на все ради друг друга, – стать как два холодных замерзших водопада.
– Я так и знала, что дача достанется Нине. Она всегда была любимицей в семье, а я нянькой для нее, – продолжает разговор Тамара, – вся моя жизнь в отличие от нее была сосредоточена вокруг родителей – стирала, готовила, кормила, прибиралась у них в доме, а она заявлялась в дом время от времени эдакой барышней на все готовое… И вот будто мне в душу плюнули. После этого я решила для себя: отец умирать будет – не приду, да не смогла… Как без него… Но никто не сможет запретить мне категорически не давать Аслану общаться с детьми Нины… Эти гаденыши, как только узнали о решении отца, в Аслане почувствовали жертву, как спаниели на охоте. То не трожь, это не бери, к гамаку не подходи, на деревья не лазай, отныне все наше. Хотя, видимо, с совета и одобрения своей матери уже и так перетаскали все самое ценное, что было на даче…
Вот тут-то взвилась и Нина: «Я больше чем уверена, это не отец, это Томка подала ему «блестящую» идею накатать письмо в газету, дескать, пусть все знают, какая у нее младшая сестрица, только мне наплевать на все. Мне, собственно, и этот скворечник, в котором все прогнило и проржавело, по большому счету не нужен, у меня роскошные апартаменты во Владикавказе, но теперь это дело принципа. А все элементарная зависть, мне, в отличие от нее, есть чем бахвалиться – у меня растут здоровые, спортивные ребята, преуспевающий муж, тогда как у нее не сложилась личная жизнь… Понимаю, нехорошо так говорить, но и врагу не пожелаю иметь такую сестру. Ведь вместо того, чтобы посоветоваться со мной, договориться, она объездила всю нашу родню, что в Осетии, что в Черкесске, и такой поклеп на меня возвела, что стыдно людям на глаза показываться… Я и хапуга, я и стерва, я и пожить по-людски матери не дала, и похоронить как должно ее при своем якобы миллионном, если не миллиардном, благосостоянии не удосужилась, зато мачеху обхаживаю, как родную мать, в надежде, что и отцовская квартира мне достанется в свое время…
– Но ведь договориться никогда не поздно, тем более что дача – это всего-навсего кирпичик семейной жизни, создающий вместе с другими вещами, предметами то единое целое, которое позволит вам вместе в любое время вернуться в то счастливое далекое время, когда была жива мама, которая родила вас, холила, молилась на вас…
– И что из того, что нас родила одна мать? – в один голос прямо вскрикнули обе.
Невольно задумаешься, услышав в ответ такое из уст двух родных сестер: что такое для нас близкие родственники? Люди, на которых всегда можно положиться, или это источник беспокойства, раздора, обременительного общения? И почему там, где возникает квартирный вопрос, а эту дачу спокойно можно считать комфортным жильем, там, где, соответственно, начинаются какие-то деньги, заканчиваются человеческие отношения? Но ход моих мыслей прерывает Михаил Алексеевич: «Вот видишь, дочка. Я очень люблю копаться в земле, мне бы в агрономы податься по молодости, потому что огород, тяпка, поливка, косьба – это все мое, а я в торговлю ради Маретты подался, чтобы подле нее быть и на работе, и дома. Между бедностью и богатством не раз оказывался, пока поднял на ноги дочерей, но выучили мы с матерью их, даже внуков, можно сказать, на ноги поставили. А они… как цепные собаки в последнее время стали…»
Вся злость и горечь, бурлившие в сердцах женщин, облеклась тут же в жестокие и недобрые слова и обрушились на отца: «А надо было головой думать, когда решал, кому что отписать! Слава Богу, не впал в старческий маразм, а то бы и квартиру подарил сыну мачехи при родных внуках…»
– Если на то пошло, Саша уделяет мне куда больше внимания и заботы, чем родные внуки, – неожиданно огрызнулся старик, и тут началось такое, услышав которое я была потрясена до глубины души: «Да только из-за тебя, зажившегося на этом свете, мы лишились: кто – дачи, а кто квартиры…», «Ты лучше бы напряг свой умишко и поведал дочерям и внукам, сколько у тебя на самом деле доподлинно денег на сберкнижке…», и т. д., и т. п.
Старик опешил, в глазах его появилась такая степень неприятного удивления, от которого человек может легко получить инфаркт, но он взял себя в руки, медленно поднялся и пошел к калитке, останавливаясь возле деревьев, то ли обнимая их, то ли облокачиваясь, как на своих добрых старых знакомых, а потом вдруг развернулся и сказал: «Хорошо, я вычеркну из завещания жену. Все оставлю вам, только без конкретики. Делите, как хотите, и квартиру, и дачу, и деньги… Если только сумеете поделить все это и расстаться по-хорошему, чтобы не отравлять и дальше жизнь друг другу и детям своим… А они уже, приглядитесь к ним, смотрят друг на друга, как звереныши…»
Когда прощалась со стариком – и только с ним, – я боялась его глаз. Боялась, спросят они немо: за что такая неблагодарность? А он вдруг улыбнулся и спросил: «Как ты думаешь, дочка, какова во всем этом доля моей вины?» Затем едва заметным снисходительным тоном: «Да это я не тебя – сам себя спрашиваю: где и как, когда растеряли мои дочери богатство, которое не отберет, не украдет никто и без которого в жизни никогда не будет ни счастья, ни тепла, ни любви, – любовь к родительскому дому, к родной семье?»
Ну не могла не задать Михаилу Алексеевичу напоследок один волнующий меня вопрос: «Отчего именно Нине отписали дачу? Ведь Тамара, на мой взгляд, в ней куда больше нуждается». Старик вздохнул: «Где-то в глубине души затаилась одна скорбная мысль, что уж больно далека, а потому все больше отстраненней становится младшая дочь, а отпишу ей дачу, все чаще будет приезжать, привозить внуков, держаться друг друга легко и весело, как раньше, с Томкой, воевать с ней за жизнь вместе после моей смерти… Да только потом понял, старый дурак, что к старости человек всегда обречен на то, что многое становится от него далеко…»
Я так надеюсь, что дочери Михаила Алексеевича прочитают эту статью и ужаснутся слепоте своей дочерней души…