Войдя в парикмахерскую, он занял очередь и сел в самое дальнее от двери мужского зала кресло. Когда подошла его очередь, Ткаченко попросил пройти следующего, потому что ждет своего мастера…

«Заходите, кто там», – услышал он до боли знакомый голос.

Вздрогнув, Ткаченко быстрыми шагами пересек зал и опустился в кресло. Парикмахер, его бывшая жена, увидев Ткаченко, швырнула на подлокотник простынку и скрылась в лабиринтах парикмахерской. Стричь она его не хотела. Уже два года как они жили отдельно, и пути их никогда бы не пересекались, если бы он с маниакальным упорством не приезжал в эту парикмахерскую неближнего города, чтобы посидеть положенные клиенту полчаса рядом с «бывшей», по которой сильно тосковал.

Он любил ее, и это чувство ныло в нем, как застарелая зубная боль…

С Тамарой они были знакомы с детства, росли в одной станице, бегали в одну школу. Отслужив в армии и окончив вуз, он уехал работать на север, и все складывалось удачно, если бы не мать, изводившая его звонками – жалобами на дочь и ее мужа.

Отношения с зятем у матери не заладились. Присмотревшись к строптивому и эгоистичному характеру тещи, зять Дмитрий, несмотря на то что нажил с Людмилой, сестрой Ткаченко, двоих детей, вопрос поставил ребром: или обитаем подальше от твоей мамаши, или живи с ней при своих интересах. Сестра предпочла первое…

Оставшись одна, мать стала «бомбить» сына слезными звонками: «Мне порой некому стакан воды подать, а вот давеча руку себе ошпарила, когда корм поросятам запаривала»…

Хоть Ткаченко и знал, что мать лукавит, в свои 60 лет она была женщиной еще крепкой, через пять лет вернулся домой, а потом увидел Тамару – похорошевшую, статную, видную. Стали встречаться.

Однажды у архызских храмов, где они прогуливались, им встретилась приезжая монашка. Поговорив с молодой парой о Вечном, невеста Христова обронила фразу: «Хоть и созданы вы друг для друга, но вмешается сила, с которой вы не совладаете».

…Когда Ткаченко заикнулся матери о женитьбе на Тамаре, та только фыркнула: «А что у нее за душой? Ни достойного образования, ни жилья, дома братьев и сестер «семеро по лавкам», да мать с отцом, до сих пор не определившие своих детей. Жениться надо с умом и перспективой, приглядеться больше к родителям невесты, их достатку, положению».

Однако свадьба состоялась, и Ткаченко не пожалел денег из своих «северных». Во время застолья мать так и просидела, поджав губы. А тут еще зятек масла в огонь подлил: «Смотри, невестушка новая, не согнись! Уж больно коромысла в этом доме тяжелые. А лучше бы молодым отдельно жить».

То, что Надежда Ивановна не отличалась сдержанностью, было известно всем в округе. Ее разговоры с сыном постепенно превратились в истеричные монологи с набором обвинений в адрес снохи: и спит долго по утрам, и скотине корм не задаст, и пироги у нее вечно пригорают, и слишком общительная. Тамара в такие моменты тихо уходила во вторую половину дома и давала волю слезам. По ночам, прижавшись к мужу, Тамара просила: «Давай уедем в Невинку, к моей тетке. Она живет одна в просторном доме, тихая, спокойная, мухи не обидит. Да и работу тебе можно получше найти на химкомбинате. А я бы поступила на курсы парикмахеров, стала бы неплохо зарабатывать».

Ткаченко только отмалчивался и думал о своем – как усмирить тяжелый характер матери и как их подружить. И этот час, как ему показалось, настал, когда забеременела Тамара. «Ну, теперь-то маменька точно подобреет к невестке», – думал он, предвкушая, как она обрадуется внуку.

…В тот злополучный день он на работе не находил себе места – что-то неспокойно было на душе. Поспешив домой, с порога спросил у матери: «А где Тома?». Та ожесточенно скребла ножом пригоревшее дно огромной бадьи. Не повернув головы, процедила: «В больницу скорая увезла эту дохлячку. А то мы в свое время не были на сносях, тяжестями не ворочали. И рожали благополучно, и дети здоровыми росли».

Не дослушав мать, он кинулся в больницу. Там ему сообщили, что жена с кровотечением попала в гинекологию. Еле спасли. Это потом уже выяснилось, что мать, то ли случайно, то ли нарочно, поставила на край печи двухведерную бадью с кормом для хрюшек и громко заголосила: «Ой, помогите, люди добрые, обварюсь, покалечусь!» Специально не подзывая невестку, она обращалась к каким-то мифическим людям, это при наглухо закрытых воротах. Тамара поспешила на помощь свекрови, бадья благополучно оказалась на печке летней кухни, а через час у невестки случился выкидыш.

В больнице у кровати Тамары Ткаченко проводил целые дни, но за все время она не проронила ни слова. Единственное, что выдавила запекшимися губами: «Жить с вами не буду. Вы мне оба противны – и ты, и твоя мамаша». Через месяц она уехала к тетке в город химиков.

А через полгода у дебелой, цветущей еще, нестарой Ивановны приключилась страшная болезнь, название которой станичники, да, впрочем, как и горцы, из суеверия почти никогда не произносили вслух…

Похоронив мать, Ткаченко остался в доме один. Потянулись тягостные дни – без уюта и тепла, живых голосов… Ему все чаще по ночам снилась Тамара. И однажды, решившись, он наведался к ней в Невинномысск «на разведку»: может, смягчилась, соскучилась, приняла во внимание, что свекрови уже нет в живых? Но уже с первой встречи Тамара дала ему понять, что возврата к прошлому уже не будет. Переболело, заглохло, зарубцевалось. Но, проторив дорогу в ее парикмахерскую, он оставался настойчив.

…Через минуту вышла заведующая парикмахерской. Она знала Ткаченко давно, как и историю с Тамарой.

– Мне мастер Тамара нужна, – сказал он ровно, но голос его дрогнул.

Заведующая равнодушно ответила:

– Пересядьте в другое кресло.

– Дайте жалобную книгу. Я имею право стричься у одного и того же мастера. На каком основании вы мне это запрещаете? Я буду жаловаться!

– Вы лучше на себя пожалуйтесь! И зачем вы так часто стрижетесь? Это вредно для волос, скоро облысеете, и тогда у вас не будет повода докучать нам.

– Не ваше дело! Позовите мастера Тамару.

После небольшого совещания в подсобке, где парикмахерское сообщество обсуждало план дальнейших действий, появилась Тамара. Он предвкушал тот миг, когда ее пальцы коснутся волос.

– Если можно, помедленнее, – попросил он, когда машинка зажужжала над его ухом. – Послушай, Тома, ну, разве сейчас нам нельзя попробовать начать все сначала, когда уже некому вмешиваться в нашу жизнь?

Свернув простынку и обсыпав его волосами, она крикнула:

– Триста рублей! Следующий!

– Тамара, Тома, Томочка…

– Следующий, – повторила она, едва сдерживая слезы…

Выйдя на улицу, Ткаченко побрел, волоча ноги, подняв ворот куртки, – шел дождь. Он не видел, как, расплющив носы об оконное стекло, вслед ему смотрели все мастерицы мужского зала парикмахерской. Ближе всех к окну стояла Тамара. Струйки дождя, стекая по стеклу, создавали иллюзию, что она плачет. Хотя с улицы разве разглядишь, где дождь, а где слезы…